Довлатов вверх ногами
Шрифт:
При их первой встрече в Нью-Йорке Довлатов обратился к нему на "ты", но О тут же, прилюдно, поставил его на место: "Мне кажется, мы с вами на "вы".
– "С вами хоть на "их", - не сказал ему Сергуня, как потом всем пересказывал эту историю, проглотив обиду - будто ему что ещё оставалось. "На "их" - хорошая реплика, увы, запоздалая, непроизнесенная, то есть реваншистская.
Услышав от меня о присочиненном довлатовском ответе, О удовлетворенно хмыкает:
– Не посмел бы...
Почему ты был так строг с ним?
Надо бы разобраться.
– Демократ
– Одно дело - Серж, ты - совсем другое. Приятно, когда юная газель с тобой на "ты".
– Приятно передо мной или перед другими?
– Перед собой, Воробышек. Я в том возрасте, когда мне, как женщине, пора скрывать свои годы. Может, это я так к тебе подъезжаю, чтобы сократить расстояние. А то всё дочь приятелей, тогда как ты уже сама по себе.
– И без перехода: - Еще девица?
– Много будешь знать - состаришься, а ты и так старик.
– Мгновенный старик, - поправил он, не ссылаясь на Пушкина.
Так уж у нас повелось - перебрасываться общеизвестными цитатами анонимно либо обманно: лжеатрибуция называется.
– Тем более. Оставим как есть. Ты же сам этого не хочешь, дядюшка, сказала я, переходя на "ты".
– Почему не хочу?
– удивился он.
И тут же:
– Не хочу. Давно не хочу. С тех самых пор.
– Ты не подходишь мне по возрасту, я тебе - по имени.
Намек на лингвистический принцип, который срабатывал у него на сексуальном уровне: делал стойку на любую деваху с именем той изначальной, главной, единственной.
Тогда он зашел к вопросу о нашей гипотетической близости с другого конца.
– В мои лета не желание есть причина близости, а близость - причина желания.
– В мои - наоборот. На кой мне твои безжеланные желания! А возраст у тебя в самом деле для этих дел не очень шикарный, - вставляю одно из любимых его словечек.
– Много ты знаешь, пигалица! Мой друг Уистан (указание, что был накоротке с Оденом) очень точно однажды выразился: никто ещё не пожалел о полученном удовольствии. Сожалеют не о том, что поддались искушению, а о том, что устояли.
– Как сказать!
– ответила ему многоопытная дива, и он расхохотался.
Вот тогда он и сказал мне:
– Не хочешь быть моей гёрлой, назначаю тебя моим Босуэлом.
– Это ещё кто такой?
– Про Сэмюэля Джонсона слыхала? Босуэл был ему друг и сочинил его жизнеописание.
– А как насчет Светония? Жизнь 13-го цезаря?
– Тебе все смехуечки и пиздихаханьки, - огрызнулся он и вкратце ознакомил со своими соображениями о латинских мраморах и их реальных прототипах, которые неоднократно варьировал в стихах, пьесах, лекциях и эссе, вплоть до мрамора, застрявшего у него в аорте из его предсмертного цикла.
А знакомством с великими мира сего продолжал гордиться даже после того, как сам примкнул к их ареопагу, а некоторых превзошел: "Только что звонил мой друг Октавио...", "Получил письмо от моего друга Шеймуса...", "Должен зайти мой друг Дерек..." - литературная викторина, читатель, продолжается, из легких. А уж про тех, у кого титул, и говорить нечего: "Мой друг сэр Исайя", - говорил он чуть не с придыханием (а после следовала пауза) о довольно заурядном британце русско-рижско-еврейского происхождения, единственная заслуга которого перед человечеством заключалась
"И все-таки жаль, что я не балерина", - шутанул О как-то, а всерьез предлагал продавать сборники стихов в супермаркетах и держать их в отелях и мотелях наравне с Библией, которая тоже суть стишата: не лучше не хуже прочей классики. С его подачи в нью-йоркском сабвее появились сменные плакатики с логотипом "Poetry in Motion" и стихами Данте, Уитмена, Йейтса, Фроста, Лорки, Эмили Дикинсон, пока не дошла очередь до инициатора. О в это время как раз был на взводе, что с ним в последнее время случалось всё реже и реже, и тиснул туда довольно эффектное двустишие:
Ты, парень, крут, но крут и я.
Посмотрим, кому чья будет эпитафия.
И вот звонит мне в сильном возбуждении:
– На выход. С вещами.
То есть с техникой.
Ну, думаю, опять знаменитость. Прокручиваю в уме знакомые имена, тужась вспомнить, кто из них жив, а кто помер. Пальцем в небо. Коп при регалиях - прочел стишок в сабвее и явился за разъяснением: кому адресовано, спрашивает.
– А ты как думаешь?
– О ему вопросом на вопрос.
– Тирану.
То есть исходя из того, что О - русский, да ещё поэт и еврей, а в России тирания.
– Нет, коллеге.
– И добавил, исходя из личного опыта: - Поэт - тиран по определению.
Коп над разъяснением задумался ещё крепче, чем над стишком, - не ожидал, что меж русскими писателями такие же разборки, как среди криминалов. О гордился этим полицейским читателем - больше, чем другими. Как представителем, с одной стороны, народа, а с другой - власти. Единственный мой снимок, который повесил у себя кабинете.
Двустишие это обросло комментариями: кому оно посвящено? Я знаю доподлинно и в надлежащем месте сообщу. А пока что: зря О хорохорился. Он обречен был проиграть в том споре - и проиграл: моська одолела слона. И тот, кто его на этот стих подзавел, сочинил эпитафию, самую лживую и отвратную из всех. Если бы О прочел, в гробу перевернулся.
Единственный, кого О пережил из гипотетических антагонистов этого стишка, чему сам страшно удивился, - Довлатов. Довлатов, думаю, удивился бы ещё больше, узнав, что О все ещё жив, а он, Сережа, умер. Интересно, дано ему знать это там, за пределами жизни? Или это всё суета сует и жизни мышья беготня перед лицом вечности, а есть ли та - на самом деле под большим вопросом?
А Довлатов и не скрывал, что книжка о тебе на случай твоей смерти, а та казалась не за горами, у него уже вся готова: "Вот здесь", - и показывал на свою огромную, как и всё у него, голову.