Довлатов
Шрифт:
«Довлатов очень любил свою жену Лену, он очень часто нам о ней рассказывал. Говорил, что она красавица и умница, что у нее прекрасный вкус во всем. И всегда подчеркивал, что жить с ним невыносимо. Во всех сложностях обвинял себя одного. О таллинской своей жене Тамаре он всегда тоже с нежностью вспоминал. Он говорил, что она очень храбрая и достойная женщина».
И с той, и с другой он расстался самым позорнейшим образом. И любимых дочек своих, Катю и Сашу, похоже, тоже потерял навсегда. Растерянность. Полное отчаяние… В общем — «нормальная температура» довлатовской прозы. Но и на ее фоне «Заповедник» выглядит особенно беспросветным. Многие поклонники Довлатова считают «Заповедник» его лучшей вещью, а ненавистники — самой антисоветской и русофобской. В любом случае все согласны с тем, что она — самая мрачная,
Недавно в газете мелькнуло сообщение — одна предприимчивая москвичка купила за гроши ту самую почти развалившуюся избу в Березине, где жил Сергей, — и теперь толкает ее, «под Довлатова», за 30 тысяч долларов! Вот она, слава. Хоть бы часть таких денег, да при жизни!
Глава четырнадцатая. Подъемная сила
Чтобы оторваться от земли и улететь, нужна подъемная сила. И она уже действовала. После увольнения из «Костра» Довлатов работал на кладбище, ваял скульптуры вместе с каменотесами, промышлял и изготовлением памятников. Сооружение очередного человека-глыбы, Михаила Ломоносова, замечательно изображено им в «Чемодане». Все эти предотъездные шатания казались нам вызывающе-бессмысленными, особенно с близкого расстояния… Тут Довлатов уже начал всех утомлять. Но он уже был не тут. Вся возмутительная нелепость жизни уже нанизывалась на великолепный сюжет, самый острый и увлекательный, актуальнее которого и быть тогда не могло — сюжет эмиграции. Он уже начал складывать «Чемодан». И не знаю, как у кого, а у меня это — любимая его книга. Сюжет ее самый захватывающий: уход из этой жизни. С чем? С самыми драгоценными реликвиями прожитой жизни: «креповые финские носки», «номенклатурные полуботинки», «приличный двубортный костюм», «офицерский ремень», «куртка Фернана Леже», «поплиновая рубашка», «зимняя шапка», «шоферские перчатки»… Хотя законченной книгой «Чемодан» стал уже в Америке. А пока…
В своем письме к Людмиле Штерн Елена Владимировна Набокова сообщает: «О вашем приятеле Сергее Довлатове. Я увидела в “Русской мысли” рекламу журнала “Время и мы”. В 14 номере объявлено: Сергей Довлатов. Два рассказа — лагерная жизнь с точки зрения вохровца (самиздат)”. Этот журнал, конечно, можно достать в Нью-Йорке». В журнале «Время и мы», выходящем в Тель-Авиве под редакцией Виктора Перельмана, появились рассказы «Голос» и «На что жалуетесь, сержант»? В 1978 году довлатовская «Невидимая книга» вышла в американском издательстве «Ардис». Судьба Довлатова таким образом была определена. Здесь — позор, нищета, жизнь на самоуничтожение, там — понимание, почет, достаток, самая высшая оценка, которой только может быть удостоен русский писатель за рубежом — тем более писатель с еще несложившейся судьбой. Вперед! Туда!
В пустоту. Это Довлатов тоже, с отчаянием, понимал: «Кому нужны мои рассказы в городе Чикаго?» Его мир, его читатели оставались тут — на Невском и Разъезжей, на Лиговке и улице Марата.
Но в «Ардисе» были изданы Николай Гумилев, Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Андрей Платонов, Исаак Бабель, Владислав Ходасевич, Михаил Булгаков… И попасть в этот ряд гениальных изгоев — значило встать с ними вровень. Книги «Ардиса» мгновенно разлетались и раскупались в книжных магазинах Европы и Америки, тут же оказывались у славистов всего мира. Такой шанс ни один нормальный писатель не мог упустить. Во время приезда Карла Проффера в Ленинград в 1977 году Довлатов ему эту рукопись и передал: на книге стоит посвящение — «Карлу».
Вскоре рассказ Довлатова «По прямой» (часть будущей «Зоны») опубликовал журнал «Континент» (номер 11), основанный в 1974 году писателем Владимиром Максимовым в Париже. В те годы публикация за рубежом, без согласия советских властей, означала, как правило, полный запрет на публикации в России. И Довлатов не побоялся — или вынужден был? — на это пойти.
И в то же время он чувствовал, что рядом с большинством писателей, публикуемых в «Ардисе», рядом с их великими трагическими судьбами — он «легковат». Трагических испытаний такого накала, как у них, у него нет, соответственно, слабее и проза — и он может легко слететь с этой «верхней полки»… Что же делать?
Но самые сильные, самые неутомимые «рекламные агенты» той поры — идеологическая машина советской власти и
Вспоминает Елена Клепикова:
«Как сейчас вижу: нижняя полка шкафа, а наверху надпись от руки, от моей руки — “возвратить Сергею Довлатову”. И кто-то, видно, в райкоме дал пионерам наводку на "Аврору” как такой резервуар макулатуры. Секунды не подумав, Козлов, тогдашний заведующий отделом прозы, предложил им весь шкаф со всеми рукописями, включая Сережины папки. Не хочется вспоминать реакцию Довлатова, когда он пришел, наконец, за рукописями. Был там гнев, желчь, недоумение, обида. Но была для него в этом макулатурном применении его рассказов и мрачная символика».
Еще одно воспоминание — Натальи Антоновой: «Насколько я знаю, он не хотел уезжать… Мне он говорил так: “Это моя родина, что бы здесь ни происходило, это мой язык, моя культура, моя литература. Я хочу жить здесь”. Но в стране началась масштабная подготовка к Олимпийским играм. Года за два начат и очередную чистку: всех неблагонадежных решено было отправить или в тюрьму, или в сумасшедший дом, или за границу. Вот тогда за Сережей и начала всерьез охотиться милиция, и это в значительной степени определило его решение»
Олимпиада, значит! Да, главных неприятностей от наших властей ждать надо именно тогда, когда они готовятся к самым пышным своим торжествам. Вспоминаю трехсотлетие Петербурга. Ждали премьеров всех стран, поэтому центр города сделали «невъездным» для всяческого вульгарного транспорта. При этом время от времени именно в центре города организовывались обязательные массовые гулянья. Впуск и выпуск туда осуществлялся через оставленные узкие лазейки-кордоны, почему-то особенно пристальные на выходе. Поэтому в центре время от времени образовывалась Ходынка (похоже, со времен ее в нашей стране коренным образом ничто не переменилось). Люди спасались в близлежащих дворах — и там уже давали себе волю, как понимают ее у нас. Однажды гуляющие, заскучав на лестнице, выбили мою дверь — так что и моя жизнь оказалась вовлеченной в народные торжества. Поставить дверь на новые петли было невозможно — фургон с монтерами не пропускали в мой район, видимо, подозревая в них террористов. Так что я жил тогда с открытой дверью, у всех на виду. Потом вдруг пришел милиционер и долго выяснял у меня, что всё это значит. Да, когда Медный всадник власти грохочет по мостовой, «бедным Евгениям» лучше прятаться!
…Вспоминаю и более удаленную от сегодняшних дней Олимпиаду 1980 года. Там картина была прямо противоположная — весь город был как-то зловеще пуст. Въезд иногородним вообще закрыли. Помню, как мы с моим другом выехали на его машине и пугливо колесили по пустым улицам под бдительными взорами бесчисленных милиционеров. Так что Довлатов, одним вызывающим видом своим разжигающий «законную ярость» блюстителей закона, в тот светлый праздник никак бы не вписался.
Сережа говорил Андрею Арьеву: «Если бы я знал, что меня посадят, а потом я выйду и буду писателем, я бы остался». На это Арьев ответил: «Ты выйдешь, конечно, но совершенно неизвестно, кем ты станешь!» О своих злоключениях, окончательно «выпихнувших» его за рубеж, Довлатов написал в своем рассказе «Мной овладело беспокойство», опубликованном, вместе с его портретом, в парижской «Русской мысли», когда автор был еще в Вене, — благодаря этой публикации Довлатов и прибыл в Америку героем… но не дай бог никому пройти через это «геройство»!
«В июне (1978 года. — В.П.) радио «Свобода» транслирует мою повесть “Невидимая книга”. А восемнадцатого июля меня арестовывают…
“Что? Прокурора вызвать? А по рылу не хочешь?” Ни единого распоряжения без пинка. Ни единой реплики без отборного мата. Голые нары без плинтуса. Вместо подушки — алюминиевая миска… За любое нарушение режима — избиение, карцер, брандспойт».
Вспоминает Арьев:
«Однажды Сережу просто забрали на улице в милицию. Избили и дали пятнадцать суток. Он действительно эти две недели в тюрьме просидел… Что касается формального обвинения, то в его деле написали, что Сережа милиционера, который пришел проверять у него документы, спустил с лестницы… Когда мы с Борей Довлатовым пришли разбираться и все выяснять, нам начальник милиции цинично сказал: “Если бы ваш друг действительно это сделал, ему бы дали шесть лет. А так всего пятнадцать суток”… Сережа попал под пресс».