Довлатов
Шрифт:
Вам (Владимову) нужно сюда приехать хотя бы на 2 недели, обзавестись литагентом и адекватным переводчиком. Чтобы эта поездка не была разорительной, надо выступить в 3–4 городах…»
После чего четко ориентирует Владимова в нью-йоркской издательской жизни:
«Среди других издателей Ефимов выделяется своим демократизмом (на фоне “Ардиса”), своей порядочностью (на фоне “Руссики”), своей интеллигентностью (на фоне Габи Валка), и своей ответственностью (на фоне “Серебряного века”)… Просьба от Ефимова — не печатать “Чемодан” как книгу — только россыпью…»
Здесь имеется в виду публикация Довлатова в «Гранях». Когда Владимова, хоть и ненадолго, делают главным редактором этого журнала, Довлатов чувствует себя
«Беспринципный», но осмотрительный Довлатов «видел поле» очень хорошо. Он не забыл — и оценил — и покинутый российский берег. Литературных кумиров в Ленинграде у него не осталось, но людей уважаемых, научивших его достоинству, стойкости, трезвому взгляду он очень ценил и отблагодарил. Он всегда помнил своего «первого учителя» Давида Яковлевича Дара, мужа Веры Пановой, с которой ему потом пришлось развестись, — «ворчливого гнома» с неизменной трубкой во рту, «выпыхивающего» вместе с вонючим дымом точные и безжалостные литературные оценки. Когда Довлатов «стал подниматься», до него начали доходить злобные «фырканья» Дара и даже призывы его, Довлатова, избить за то высокомерие, с которым он отзывался в прессе о бывших своих соучениках, например Губине и Шигашове, — значительно более талантливых, по словам Дара, чем Довлатов, но не обладавших его «армянско-еврейским темпераментом». Оправдываясь, Довлатов вступил с Даром в переписку. Он понимал, что самую точную оценку своих творений он получит именно от него и других старых питерских интеллигентов. Гордясь своей принципиальностью и уважением к старшим, Довлатов сам приводил безжалостную оценку Даром своего романа (правильно, кстати, не напечатанного) «Пять углов»:
«Что же касается моего ненаписанного романа — то, во-первых, он написан, во-вторых, настолько плохо, что я даже удивился, перечитывая эти 650 страниц. Действительно — роман “Пять углов” я написал еще в Союзе и с невероятными трудностями переправил в Америку. Когда-то хорошо сказал о нем вздорный и чудесный человек Дар: “Как Вы умудрились написать роман одновременно страшно претенциозный и в то же время невероятно скучный?” Действительно — все испорчено на химическом уровне. Роман мне не написать, как бы я этого ни желал… Как и Чехову, который пожертвовал своим здоровьем и жизнью, ради романа поехав на Сахалин, но так романа и не создал».
Чтил и благодарил Сергей и другого своего литературного… нет, не учителя — наставника из Ленинграда, у которого он недолго занимался в объединении при «Советском писателе», — замечательного Израиля Моисеевича Меттера. Чувствуя, что будущая слава его — в России, он не порывал с тем берегом, отправляя туда нежные и проникновенные письма.
Колоссальной его удачей на пути к популярности оказывается работа на радиостанции «Свобода» — с его приходом станция обрела «наш» голос, «нашу» интонацию.
«Свободу» Довлатов ценил: «Звук сохраняет то, что теряет письмо». Здесь он участвовал в весьма популярной передаче о культуре — «Поверх барьеров», а также вел собственную авторскую программу. Передачи его были так же внешне просты и незатейливы, как его рассказы: обходясь без политических и философских нагромождений, они показывали
Хотя ничто, увы, не проходит бескровно. Поскольку скрипты передач нужно было писать регулярно, он страдал, когда бесценный материал, который мог бы стать отличным рассказом, «улетал» в эфир. «Пишу рассказы — а потом специально порчу их для радио!» — жаловался он друзьям. Главные сочинения он писал по своему чутью, а здесь должен был их подгонять под разные шаблоны, испытывая постоянное давление с разных сторон, — его обвиняли в русофильстве и тут же в русофобстве. Он переживал, что Вайль и Генис давно уже в штате радиостанции — а его все «шпыняют», не доверяют, держат на кабальной «договорной» основе…Да, тяжело человеку свободному в разгороженном пространстве! Не пройти, не разбив лица! Популярность тоже требует крови — но только так и дается слава.
Довлатов оказался гениальным мастером пиара, хотя тогда это слово было нам незнакомо (да и в Америке только обретало права). Как красиво он, например, подает свое знакомство с переводчицей: «Очаровательная Анн Фридман повергла меня в любовь и запой». Даже запой пригодился для создания неповторимого образа!
И еще один непревзойденный пиаровский ход: «Дело осложнялось тем, что “Зона” приходила частями. Перед отъездом я сфотографировал рукопись на микропленку. Куски ее мой душеприказчик раздал нескольким отважным француженкам. Им удалось провести мои сочинения через таможенные кордоны. Оригинал находится в Союзе. В течение нескольких лет я получаю крошечные бандероли из Франции. Пытаюсь составить из отдельных кусочков единое целое. Местами пленка испорчена (уж не знаю, где ее прятали мои благодетельницы)».
У кого не возникнет интерес к этому сочинению после столь пикантного способа его транспортировки? Заодно этим оправдывается некоторая рваность текста.
Преодолев полосу дискомфорта, неизбежную для любого «неместного», Довлатов постепенно разбирается в американской литературной жизни, вписывается в нее — и оценивает восторженно: «На семь моих книжек по-русски — в нашей прессе четыре с половиной рецензии, но один мой «Компромисс» на английском — 30 американских рецензий! Русские не платили, да еще пытались уязвить. А американцы платят по 5 тысяч долларов за рассказ, конкретно и доброжелательно».
Действительно, лишь Довлатов удостоился одобрительных рецензий не в эмигрантских, а в настоящих американских журналах. Он один собрал больше, чем все остальные русские за рубежом (исключая, разумеется, Солженицына и Бродского) рецензий в прессе, в том числе и в американской, и почти все эти рецензии — восторженные:
«…Большинство читателей будут читать его как можно медленней, чтобы отсрочить ужасный момент прощания с этой прозой».
«…Сборник Довлатова заставляет вспомнить фильмы Бастера Китона — герой проходит через ужасные происшествия с абсолютно бесстрастным лицом».