Довлатов
Шрифт:
Назавтра вызывает меня редактор Туронок.
— Садитесь.
Сел.
— Разговор будет неприятный.
«Как все разговоры с тобой, идиот», — подумал я.
— Что за рубрика у вас?
— «Человек и профессия». Нас интересуют люди редких профессий. А также неожиданные аспекты…
— Знаете, какая профессия у этого вашего Сильда?
— Знаю. Портной. Театральный портной. Неожиданный аспект…
— Это сейчас. А раньше?
—
— Так знайте же, в войну он был палачом. Служил у немцев. Вешал советских патриотов. За что и отсидел двенадцать лет.
— О Господи! — сказал я.
— Понимаете, что вы наделали?! Прославили изменника Родины! Навсегда скомпрометировали интересную рубрику!
— Но мне его рекомендовал директор театра.
— Директор театра — бывший обер-лейтенант СС. Кроме того, он голубой.
— Что значит — голубой?
— Так раньше называли гомосексуалистов. Он к вам не приставал?
— Приставал, думаю. Еще как приставал. Руку журналисту подал. То-то я удивился…
Михаил Рогинский:
Несколько лет мы с Сережей прослужили вместе в одной газете: я был спецкором «Советской Эстонии», а он работал в отделе информации. Я успел сотню раз убедиться в том, что Сережа к журналистике относился очень снисходительно. Ни на одну свою работу он не тратил больше получаса. Он выходил на улицу, беседовал с первым попавшимся прохожим минут пять, возвращался в редакцию, писал что-то очень коротенькое, публиковал это под псевдонимом (Д. Сергеев, С. А., С. Адер, А. Сергеев — он очень редко печатался под настоящей фамилией) и уходил. А потом, дома, если его ничто не отвлекало, начиналась работа. Сережа очень много времени уделял писательскому труду, предпочитая об этом не рассказывать. В Таллинне почти никто не знал его как писателя. Его рассказы могли прочитать только самые близкие ему люди, зато как журналиста его знали решительно все.
Шаблинский работал в промышленном отделе, его материалы не вызывали дискуссий. В них преобладали цифры, рассчитанные на специфического читателя. Кленский трудился в отделе спорта, вел ежедневную хронику. Его точные деловые сообщения были лишены эмоций. Я писал фельетоны. Мне еще в апреле сказал редактор: «Будешь писать фельетоны — дадим квартиру».
Трудное это дело. Каждый факт надо тщательно проверять. Объекты критики изворачиваются, выгораживая себя. Город маленький, люди на виду. Короче, дважды меня пытались бить. Один раз — грузчики товарной станции (им это удалось). Затем — фарцовщик Чигирь, который ударил меня шляпой «борсолино» и тут же получил нокаут.
На мои выступления приходили бесчисленные отклики. Иногда в угрожающей форме. Меня это даже радовало. Ненависть означает, что газета еще способна возбуждать страсти.
Каждый из нас занимался своим делом. Все трое неплохо зарабатывали. Шаблинский привозил из командировок вяленую рыбу, утиные яйца и даже живых поросят. Кленский писал монографии за одного ветерана спорта, которого называл — «добрый плантатор». Короче, работали мы добросовестно и честно…
Дмитрий Кленский:
На работе Сергей вел себя очень тихо и разговаривал мало. Сейчас я понимаю, что тогда он просто наблюдал и внимательно слушал. За пределами редакции можно было наблюдать противоположную картину. В Доме печати у нас раньше был очень знаменитый бар. Там продавали спиртные напитки, которые раньше были только в буфете ЦК. Так что в этот бар все мы как пчелы слетались. Очень часто там можно было встретить Довлатова, который занимал два с половиной обычных места — он был огромным человеком. Вокруг него всегда собиралась веселая и шумная компания, которая, наверное, действовала на нервы нашим эстонским коллегам.
Мы снова вышли под дождь. Окна ресторана «Астория» призывно сияли. Фонарь выхватывал из темноты разноцветную лужу у двери…
Стоит ли подробно рассказывать о том, что было дальше? Как мой спутник вышел на эстраду и заорал: «Продали Россию!..» А потом ударил швейцара так, что фуражка закатилась в кладовую… И как потом нас забрали в милицию… И как освободили благодаря моему удостоверению… И как я потерял блокнот с записями… А затем и самого Кузина…
Проснулся я у Марины, среди ночи.
Дмитрий Кленский:
Помню, я по радио услышал, что убили Альенде. Я, пораженный, выбежал в коридор и закричал идущему мне навстречу Довлатову: «Альенде убили! Альенде убили!» Он загородил мне проход и сказал: «Ну что ты? У тебя в стране каждый день кого-то убивают или притесняют, а ты кричишь из-за того, что где-то там убили Альенде». Довлатов меня успокоил, я подумал, что он во многом прав. Мы тогда жили не столько реальностью, сколько идеями. Сегодня идеи оказались даже не на втором плане, они почти исчезли — и мы за это расплачиваемся.
Сергей Боговский:
По этой маленькой истории вполне можно судить об отношениях Довлатова и Кленского. Они друг друга знали очень хорошо, Довлатов к нему относился критически, потому что Кленский по своей природе был идеалистом и социалистом. Сергею это претило. Он всегда подчеркивал, что к жизни надо относиться со здоровой долей цинизма, и именно цинизм — показной или подлинный, уже неважно — ему был более всего симпатичен в людях. Довлатов был человеком интеллигентным и очень воспитанным, несмотря на все свои пьяные эскапады, и прекрасно умел себя вести. Так что если он что-то делал не так, он делал это сознательно. Сергей мог человека обидеть очень сильно, поскольку прекрасно владел словом. Митю он действительно обидел и был, по-моему, неправ. Во-первых, я думаю, не стоит награждать персонажей фамилиями прототипов — это неправильно. Во-вторых, не надо возводить напраслину. То, что в «Компромиссе» написано про Кленского, — напраслина чистой воды.
Алла врала что-то трогательное в своей неубедительности, якобы Одри Хепберн прислала ей красящий шампунь…
Потом она уединилась с Митей на кухне. А Кленский обладал поразительным методом воздействия на женщин. Метод заключался в том, что он подолгу с ними разговаривал. Причем не о себе, о них. И что бы он им ни говорил: «Вы склонны доверять людям, но в известных пределах…» — метод действовал безотказно и на учащихся ПТУ, и на циничных корреспонденток телевидения.
Дмитрий Кленский:
Обо мне в «Компромиссе» нет ни слова правды. Во-первых, мы с ним не так уж много общались, когда работали в «Советской Эстонии». Я тогда был еще начинающим журналистом, а он общался с корифеями. Например, Михаил Рогинский был журналист всесоюзного уровня — это было всем известно. Но дело даже не в том, что Довлатов изобразил меня не тем, чем я был на самом деле. Я считаю, что выставлять в своих произведениях людей под их подлинными фамилиями абсолютно безнравственно в любом случае — правду ты пишешь или нет. Моя фамилия принадлежит мне, и никакой писатель — хоть Довлатов, хоть Лев Толстой — не имеет права использовать чужое имя. Многие мне возражают: «Что ты! Это такая честь — попасть в прозу Довлатова!» Я лично не радуюсь такой чести.
Моя сестра считает, что гениальному человеку многое прощается. Я, например, так не думаю. Потому что нельзя ничего делать за чужой счет.
Я не понимаю, почему я должен всем объяснять, что он мне приписал следующие вещи. Тем более не понимаю, почему мои московские родственники, которых я даже не знаю, должны написанное в «Компромиссе» бесконечно опровергать, оправдываться даже. Я думаю, писатель прежде всего должен быть высоконравственным человеком. В этом смысле я бы Довлатова на одну полку с Чеховым не поставил.