Довлатов
Шрифт:
Довлатов, по словам Тамары Зибуновой, рассказывал ей, что чувствует себя виноватым перед многими людьми из нашей редакции. То есть он сам понимал, наверное, что поступил неправильно. Но любой журналист знает, что когда материал опубликован, ничего не исправишь, какими бы ни были угрызения совести.
Тамара Зибунова:
Митя Кленский отреагировал на «Компромисс» совершенно естественным образом. Он сам фигура трагическая. Когда во время перестройки Митя ратовал за отделение Эстонии, его травили русские. Апеллировали, кстати, к «Компромиссу»: вот что ваш любимый Довлатов написал про Кленского.
— Короче. Общий смысл таков. Родился счастливый человек. Я бы даже так выразился — человек, обреченный на счастье!
Эта
— Человек, обреченный на счастье! По-моему, неплохо. Может, попробовать в качестве заголовка? «Человек, обреченный на счастье»…
— Там видно будет, — говорю.
— И запомните, — Туронок встал, кончая разговор, — младенец должен быть публикабельным.
— То есть?
— То есть полноценным. Ничего ущербного, мрачного. Никаких кесаревых сечений. Никаких матерей-одиночек. Полный комплект родителей. Здоровый, социально полноценный мальчик.
— Обязательно — мальчик?
— Да, мальчик как-то символичнее.
— Генрих Францевич, что касается снимков… Учтите, новорожденные бывают так себе…
— Выберите лучшего. Подождите, время есть.
— Месяца четыре ждать придется. Раньше он вряд ли на человека будет похож. А кому и пятидесяти лет мало…
— Слушайте, — рассердился Туронок, — не занимайтесь демагогией! Вам дано задание. Материал должен быть готов к среде. Вы профессиональный журналист… Зачем мы теряем время?..
Иван Трулль:
Я работал в ЦК эстонской компартии в секторе печати, радио и телевидения. Соответственно, мне приходилось курировать издание газет, в том числе и «Советской Эстонии». Я обратил внимание на то, что в этой газете появляются интересные заметочки, написанные очень хорошим языком. Автор их — Довлатов. Эта фамилия была мне совершенно незнакома. Я спросил редактора Туронка: кто такой этот Довлатов — рабкор или корреспондент? Он ответил мне даже с гордостью, что это штатный работник газеты. Я тут же поздравил его с новым и интересным автором. Надо сказать, что Довлатов всегда был у нас на хорошем счету. От сектора печати тогда во многом зависело, что о человеке думают. Мне он сразу очень понравился, и ни одного нарекания в его адрес я не слышал.
Михаил Рогинский:
После того как наш замечательный редактор Юрну стал министром культуры, к нам прислали Туронка. Генрих Францевич был по-своему человек очень милый. Эстонского языка он не знал, но была в нем какая-то западность, польская учтивость. Он был человеком очень особенного воспитания. Туронок был как бы либерал и в то же время любил говорить «наша партия», «Иван Густавович» (так, понижая голос, он называл нашего первого секретаря). Но, в общем, он был нормальным человеком. Туронок мог с нами выпить, поддержать компанию.
Дмитрий Кленский:
Сергей написал, что мы с Рогинским скептически относились к советской власти — и в этом он был совершенно прав. Разумеется, я всегда считал и считаю, что ничего отвратительнее лизоблюдства перед властью быть не может. Но это не значит, что нужно плевать на нее, изгаляться над ней. А Сергей безбожно поиздевался над главным редактором, который, между прочим, очень много сделал для него. Сейчас многим непонятно, как трудно было беспартийному попасть в номенклатурную газету. Тем не менее Туронок беспартийного Довлатова принял и рисковал при этом своей карьерой. Поэтому мне просто неприятно читать те сцены «Компромисса», в которых упоминается его фамилия. Я слышал, что, когда Туронок в Москве прочитал написанное Довлатовым, он от сердечного приступа умер.
У редактора Туронка лопнули штаны на заднице. Они лопнули без напряжения и треска, скорее — разошлись по шву. Таково негативное свойство импортной мягкой фланели. Около двенадцати Туронок подошел к стойке учрежденческого бара. Люминесцентная голубизна редакторских кальсон явилась достоянием всех холуев, угодливо пропустивших его без очереди.
Сотрудники начали
Я рассказываю эту историю так подробно в силу двух обстоятельств. Во-первых, любое унижение начальства — большая радость для меня. Второе. Прореха на брюках Туронка имела определенное значение в моей судьбе…
Михаил Рогинский:
Нет, я думаю, Митя сильно преувеличивает. Генрих Францевич действительно умер от сердечного приступа, но Довлатов тут ни при чем. Тем более что из «Компромисса» вовсе не следует, что Туронок — подлец. Автор может подшучивать над ним, изображать его иронически, но он нигде не говорит, что наш редактор был человеком непорядочным. Довлатов не унижает его человеческого достоинства. Персонаж у него получился чудаковатый, нервный. Но, если задуматься, мы все изображены чудаками; в конце концов, мы такими действительно были, такими и остаемся.
Елена Скульская:
Мне кажется, настало время, когда прототипы довлатовских персонажей, если они еще живы, должны стараться соответствовать своим персонажам. Он сам в шутку говорил, что будет делать все, чтобы больше походить на рисунок Бродского. Сегодня многие из нас уже даже не вспомнят, как все было на самом деле. Потому что проза Довлатова убедительнее и в этом смысле правдивее той жизни, которую мы прожили. Зачем же ее опровергать?
У Бродского есть дружеский шарж на меня. По-моему чудный рисунок.
Я показал его своему американцу. Он сказал:
— У тебя нос другой.
— Значит надо, говорю, сделать пластическую операцию.
Виктор Иванов:
В то время я и подумать не мог, что Довлатов сделает меня одним из героев своей знаменитой повести. Впервые я его встретил в редакции газеты «Советская Эстония», а через некоторое время Рогинский, который часто посещал ипподром, привел ко мне Довлатова. Мы встретились с Сергеем и с Мишей где-то за час до начала бегов. Я им принес программку, в которой сделал прогноз на эти бега, и они пошли играть. В те годы ипподром был очень привлекательным местом для интеллигенции — только здесь можно было легально играть на деньги — то есть делать что-то такое, что шло вразрез с общими правилами советской действительности. Поэтому на ипподроме я встречал очень многих людей из таллиннского литературного круга.
Я решил написать юбилейную заметку об ипподроме. Побеседовал с директором А. Мельдером. Он вызвал Толю Иванова.
— Вот, — говорит, — молодое дарование.
Мы пошли с Ивановым в буфет. Я сказал:
— У меня есть лишние деньги, рублей восемьдесят. Что вы посоветуете?
— В смысле?
— Я имею в виду бега.
Иванов опасливо на меня взглянул.
— Не бойся, — говорю, — я не провокатор, хоть и журналист.
— Да я не боюсь.
— Так в чем же дело?
В результате он «подписался»:
— Дукель (то есть Дукальский) ставит через приезжих латышей. Это крутой солидняк. Берут заезды целиком, причесывают наглухо. Но это в конце, при значительных ставках. А первые три заезда можно взять.
Я достал программу завтрашних скачек. Толя вынул карандаш…
После третьего заезда мне выплатили шестьдесят рублей. В дальнейшем мы систематически уносили от тридцати до восьмидесяти. Жаль, что бега проводились раз в неделю.
Летом Толя Иванов сломал ногу и обе ключицы. Лошади тут ни при чем. Он выпал пьяный из такси.
С ипподромом было покончено. Уже несколько лет «соперник ветра» работает барменом в Мюнди.