Довлатов
Шрифт:
С 1938 по 1945 год Мечик работал режиссером в Александринке. Ставил там совместно с Л. С. Вивьеном спектакли «Горе от ума», «Свадьбу» Чехова, «Великого государя», «Кремлевские куранты», «Стакан воды». В период эвакуации Пушкинского театра в Новосибирск также заведовал литературной частью театра. Когда началась война, Нора Сергеевна была на седьмом месяце беременности, и при содействии Николая Черкасова, с которым отец работал вместе и был очень дружен, ее удалось эвакуировать в Уфу, где и родился Сережа. Когда театр обосновался в Новосибирске, Нора Сергеевна с младенцем Сережей приехала к отцу. После войны он занимался эстрадной режиссурой и драматургией, публиковал статьи. Последние тринадцать лет жизни в Ленинграде, с 1966
События между тем принимали довольно неясный оборот. Я печатался на Западе. Дочка моего отца полюбила юного сиониста Леню. Молодожены собирались уезжать. Я колебался между тюрьмой и Парижем…
Наконец, моего отца выгнали с работы.
— Ну и хорошо, — сказал я, — поедем вместе.
— Куда?
— Куда угодно. В капиталистические джунгли.
— И что там делать?
— Ничего. Стареть…
Мой отец почти рассердился. Еще бы — покинуть сцену в третьем акте! За три минуты до аплодисментов!..
Что я мог сказать ему? Что мы — не сцена, а партер? Что наступил антракт? Что он может тянуться до святого пришествия?..
Ксана Мечик-Бланк:
Вообще-то отец не собирался эмигрировать и не хотел, чтобы я уезжала. Тяжело переживал Сережин отъезд. Уезжая в Америку к своему жениху (который, кстати, был никакой не Леня и тем более не сионист — Сережа все это придумал), я надеялась, что родители все же решатся за мной последовать. Так и произошло, в силу обстоятельств. Вскоре после того, как мы уехали (Сережа — в 1978 году, я — в 1979 году), отца уволили с работы, сказав примерно следующее: «Как вы можете работать с молодым поколением, если даже собственных детей не смогли воспитать? Почему они уехали в Америку?» В то время он преподавал в Музыкальном училище при Ленинградской Консерватории. Оставшись без работы, отец понял, что другого выхода у него нет, и в 1980 году они с мамой переехали в Нью-Йорк.
Нельзя сказать, чтобы отцу очень нравилось в эмиграции. Здесь ему, конечно, не хватало деятельности, не хватало общения с молодыми людьми, со студентами, которых он любил. Но, в действительности, в эти годы в его жизни было много хорошего. Литературный успех Сережи его очень радовал. Да и сам он занимался делом — печатал статьи в русскоязычной прессе, написал три книжки литературных и театральных мемуаров, которые вышли в Америке — «Выбитые из колеи» (1984), «Закулисные курьезы» (1986) и «Театральные записки» (1989). Кстати, обложки к этим книгам сделал Сережа.
Елена Довлатова:
Никаких сложностей во взаимоотношениях с отцом не было. Они очень дружили, и отец все время так или иначе в жизни Сережи присутствовал. Когда мы с Сережей познакомились, Донат уже давно был женат вторым браком, и Сережиной сестре было уже семь или восемь лет. Мы очень часто ходили к ним в гости, а они навещали нас. А когда Донат Исаакович приехал в Америку и поселился в Нью-Джерси, первое время он чуть ли не каждую неделю к нам приезжал. Отношения у них с Сережей были самые лучшие.
Через год в Америку приехал мой отец. Поселился в Нью-Джерси.
И только одно меня беспокоит… Не беспокоит, а удивляет, что ли… В общем, моя жена при каждом удобном случае… Если какое-то происшествие или литературное сборище…
Короче, что бы я ни сделал, моя жена всегда повторяет:
— Боже, до чего ты похож на своего отца!..
Маргарита Степановна Довлатова — Мара
Елена Лунц:
До войны я познакомилась с красивым юношей, который учился в академии на военного. Это был Роман Степанович Довлатов. Он отвел меня в гости к своей родной сестре, которая, разумеется, приходилась сестрой и Норе. Ее звали Мара — Маргарита Степановна Довлатова. Они с мужем тоже жили на Рубинштейна, но квартира у них была отдельная, двухкомнатная, что в те времена большая редкость. В их доме бывать было очень приятно, оба они были в высшей степени интеллигентные люди. Нора и Мара, может быть, походили друг на друга по характеру, но внешнего сходства между ними почти не было. Мара была невысокой женщиной и не очень красивой, а Нора — статной красавицей и женщиной эффектной.
Сначала тетка Мара была экспедитором. Затем более квалифицированной типографской работницей, если не ошибаюсь — линотиписткой. Еще через некоторое время — корректором. После этого — секретарем редакции.
И затем всю жизнь она редактировала чужие книги.
Тетка редактировала книги многих замечательных писателей. Например, Тынянова, Зощенко, Форш…
Судя по автографам, Зощенко относился к ней хорошо. Все благодарил ее за совместную работу…
Владимир Уфлянд:
Помню, как-то я спросил Довлатова: «Сережа, ты любишь раков?» Он мне брезгливо ответил: «Не „раков“, а „раки“ надо говорить. Вы любите раки? Вы любите крабы?» Я: «А с чего ты взял?» Сережа ответил: «А ты поучись у Маргариты Степановны! Она знает русский язык и объяснит тебе, что можно говорить, а что нельзя». Недаром в его прозе сквозит какое-то даже священное отношение к русскому языку. Персонажи Довлатова говорят на замечательном русском арго, который он очень хорошо чувствовал, но на самом деле никогда на нем не говорил.
Андрей Арьев:
Тетка Маргарита Степановна была очень известным в Ленинграде редактором. Кого только она не редактировала: всех знаменитых писателей, вплоть до Алексея Толстого. Именно через нее Сережа с самого детства был знаком со многими петербургскими литераторами, и это, я думаю, сыграло большую роль в его жизни.
Тетка редактировала Юрия Германа, Корнилова, Сейфуллину. Даже Алексея Толстого. И о каждом знала что-нибудь смешное.
…Форш перелистывала в доме отдыха жалобную книгу. Обнаружила такую запись: «В каше то и дело попадаются разнообразные лесные насекомые. Недавно встретился мне за ужином жук-короед…»
— Как вы думаете, — спросила Форш, — это жалоба или благодарность?..