Довжик

Быков Василий Владимирович

Памятничек в общем был не хуже других, но вот об ухоженности могилы нечего было и говорить, видно, с весны никто не появлялся. Какие-то мелкие цветочки по краям бетонной цветочницы безнадежно поникли на сухой земле, из которой тянулись вверх сорняки. Когда-то красные, гвоздики в пыльной стеклянной банке превратились в сухой колючий гербарий. Макаревич отогнул на калитке конец проржавевшей проволоки и вошел в ограду. Повесив на угловой столбик пиджак, повыдергал сорную траву из цветника, вытряхнул в угол сухие гвоздики из разбитой банки. Надо было протереть каменный фасад памятника, от пыли давно ставший матовым,

полить оставшиеся цветочки, может, они бы и ожили. Вода находилась далеко, у входа на кладбище, а у него не было посудины, и он пошарил окрест глазами в поисках кого-либо поблизости.

Невдалеке, чуть ниже по склону, возле трех одинаковых обелисков возились пожилая женщина с девочкой, - обе, сидя на корточках, что-то сажали в цветочнице, и он пошел к ним.

– Здравствуйте, - поздоровался Макаревич, подходя к женщине.

Та обернулась, выпрямилась, ухватясь обеими руками за натруженную поясницу. Это была седенькая бабуля с добрым лицом. Слегка распевно она ответила на его приветствие.

– Мне ведерочко на минуту не одолжите? Я тут вон - поблизости, - сказал он, уже увидев возле ее сильно налитых полнотой ног пластмассовое ведерко.

– Ну почему же! Если надо, возьмите. Вы же не насовсем, принесете...

Лет семи девочка в цветастом сарафанчике и белой панамке тут же вспорхнула от рассады и по-детски доверительно сообщила:

– А наш дедушка скоро придет, принесет георгины и флоксы, мы будем сажать.

– Это хорошо - сажать флоксы, - сказал Макаревич и с ведерком в руке пошел с пригорка.

Охваченный конкретной заботой, он утратил охоту рассуждать о бренности земного, сентиментальное чувство отлетело, надо было что-то делать. Навстречу ему шли люди - женщины с детьми, старушки с кошелками в руках, некоторые несли ведерки и лопатки. Проковылял высокий худой инвалид на протезе, с палочкой в руке. Кончался рабочий день, из города прибыл нечастый на этом маршруте автобус, люди вспомнили о своем долге перед умершими.

Возле трубы с краном, для удобства пристроенной на деревянных козелках, он наполнил ведерко и неторопливо понес его к могиле Алексея Ивановича. Поливая из пригоршней, обмыл фасад памятника, отчего лицо покойника словно проявилось из пыли, обрело четкость и свежесть. Оставшейся водой побрызгал на цветочницу с заморенными цветками - может, оживут. Все-таки было печально, что из немалой семьи покойника так никто и не собрался за лето на эту могилку. Некогда? Наверняка некогда, но все-таки... Он тоже собрался первый раз за пятнадцать лет - негусто. Но вот сделал небольшое дело, и стало как-то облегченнее на душе - словно для живого. Для какого-то его удобства. Хотя покойнику уже ничего не надо, значит, для себя это, для собственного удовлетворения. Странное все же чувство, привередливая потребность души. Какой в том смысл? А какой вообще смысл в жизни?

Впрочем, наверно, напрасно искать смысл там, где его, по-видимому, никогда не было. Не по своей воле появился на свет и живешь не по своей воле. А придет пора уходить - катастрофа. Вроде, несправедливость какая. А ведь давно и справедливо сказано: ничто не вечно под луной. Все, что имеет начало, должно иметь и конец. Иначе и быть не может. Очень гармонично, справедливо и вполне демократично. Вечно жить невозможно, но при наших порядках нашлись бы исключения. Для начальства,

для депутатов. Само собой- для коррупционеров, за деньги. Нет уж, лучше пусть будет, как есть. Отбыл свой черед на земле и уходи. Уступи место другому.

Недолго отдохнув, облокотясь на оградку, он надел пиджак, поднял ведерко.

– Ну пока, Алеша, до следующего. Здесь или там, - сказал он, сразу ощутив пронзительную жалость к себе, вспомнив кладбищенское "Я уже дома, а ты еще в гостях".

Отнеся ведерко, поставил его возле черной, свежеокрашенной оградки, за которой высились три одинаковых обелиска, каждый с крохотной клумбочкой у подножья, уже с высаженной цветочной рассадой. Бабуся с готовностью поднялась навстречу и тотчас, видно, с усталости опустилась на скамейку у оградки.

– Вот, спасибо, прибрал и полил...

Прежде, чем уйти, бегло скользнул взглядом по обелискам - на первом были две фамилии с именами и датами, на втором - та же, одна, а третий белел чистым, подготовленным к надписи квадратом. Фамилии привлекли его внимание. Довжик. Откуда-то, может, из глубины подсознания, вынырнула забытая фраза, и он произнес:

– Довжик из Малых Довжиков?

– Ага, Довжики мы. Не здешние, это из-под Полоцка. Тут мы после войны, как брат пришел из армии и начал на тракторном работать, - словоохотливо заговорила бабуся.

– Довжик из Малых Довжиков, - повторил он.
– Здесь кто? Муж ваш?

– Нет, это дедушка. И бабушка. Знаете, они в один год померли. Тут уже, на тракторном.

– А тут тетя Настя похоронена, - охотно сообщила девочка, указывая на средний обелиск, где лаконично значилось: "Довжик Анастасия Ивановна. 1936-1967", - она на самолете погибла.

– На самолете?

Бабуся принялась рассказывать, как невестка полетела по туристской путевке в Чехословакию и погибла со всеми вместе, привезли запечатанную урну... Рассеянно слушая ее, Макаревич глядел неотрывно на третий обелиск с девственно чистой табличкой и боялся спросить. Но спросить все-таки пришлось.

– А что там? Или никто не похоронен?

Бабуся подобрала под передник натруженные руки и едва слышно сказала:

– Никто.

Кажется, он понял. Так иногда делают особо запасливые - обустраивают участок, ставят памятник с обозначением фамилии, датой рождения и двумя цифрами роковой даты, последние оставляя на потом.

– Тут для себя оставила и для братца Володи.

– А что брат? Жив?

– Пропал. На войне. Писали - нигде нет: ни в списках убитых, ни в списках пропавших без вести. Может, найдется...

– Володя?
– встревоженно спросил Макаревич.
– Володя Довжик?

– Ну. Двадцать годков было парню.

– А где пропал? На фронте, в партизанах?

– В партизанах, ага. В сорок втором году. Пошел и пропал. Писали в архив и командирам - никто не знает, нигде не числится. Может, в плен попал, может, еще что... Может, вы где встречали?
– со вспыхнувшей в глазах надеждой спросила бабуся, наверно, почувствовав охватившее его волнение.

– Я? Да нет, нет...

Он сдержанно простился и пошел между рядами к дорожке. Его волнение медленно перерастало в гневное возбуждение, и он тихо сам себе говорил: "Сволочи! Надо же... Даже из списков вымарали. Или не занесли. В жмурки играют..."