Довжик

Быков Василий Владимирович

Макаревич сидел на автобусной остановке и не знал, что делать. В подошедший автобус битком набилось народу, но люди все продолжали лезть в его накренившийся, осевший до асфальта кузов. Макаревич давно не помнил себя в такой растерянности. Вернуться или уехать?
– вот что решал он и не мог решить. Он лишь коснулся старой, давно затянувшейся раны, и вот

она снова угрожала открыться. А если он откроет ее для других?

И все-таки он решился. Почему - не знал сам. Толком ничего не обдумав, поднялся со скамейки и пошел обратно к кладбищенскому пригорку. По дороге решил: сперва он задаст только один вопрос и в зависимости от ответа решит, сказать или нет.

Издали стало видно, что бабуля с девочкой все возились со своей рассадой, но теперь там появился и кто-то еще. Высокий мужчина в шляпе. Да это же встреченный им инвалид...

Когда он подошел к знакомой металлической оградке, все сразу и вроде бы в нехорошем предчувствии уставились на него. В бабусином взгляде сквозила тревога, почти испуг. Он извинился.

– Ответьте мне, пожалуйста, - я забыл спросить. В войну вы были в Германии?

Наступила недоуменная пауза, после которой бабуся, словно очнувшись от минутной забывчивости, воскликнула:

– Ой! Я так и знала! Я так и почувствовала - вы же знали его. Вы с ним в партизанах были, правда?

– Правда, - сказал он.
– Вот, решил рассказать... А вы кто?
– обратился он к инвалиду в шляпе, высокому, худому человеку с ввалившимися щеками.

– Я ее муж, - сказал мужчина, - я в курсе.

– Так... С чего же тут начать? В общем, осенью сорок третьего мы встретились на построении...

Он начал рассказывать - сбивчиво, не все вспоминая сразу, то и дело умолкая. Далеко не все из полузабытого прошлого легко ложилось на язык современного человека, отделенного от этого прошлого полсотнею лет. Да и в душе не все было преодолено до конца - сопротивлялась правда, которой хотелось выглядеть покрасивее. Труден и порой малоубедителен был его рассказ, и он чувствовал это. Знал:

так бывает еще, если слушающие не расположены к рассказчику или среди них находится духовный вампир, "пожиратель мысли", как он таких называл. И тем не менее Макаревич рассказал все, добавив, что потом, после боев и майского разгрома сорок четвертого года, от отрядов бригады остались жалкие ошметки, уцелевшие партизаны разбежались по окрестностям. Многие командиры погибли, наверное, пропали и документы. Особенно те из них, которые свидетельствовали о причине разгрома. После войны этот разгром поименовали "прорывом" и увековечили грандиозным победным памятником на поле, некогда заваленном трупами партизан.

Когда он кончил рассказывать, бабуся молча заплакала. Ее никто не утешал, лишь девочка, потупясь, терлась об ее колени. Поодаль, возле какой-то могилы, явно прислушиваясь к их разговору, молча стояли две женщины. И вдруг инвалид, муж бабуси, обернулся к нему и жестко заговорил с неприкрытой злостью:

– Зачем вы все это рассказываете? Кто вас просил? Мало нам было горя от неизвестности, так вот утешили, называется! На кой черт нам такая правда?!

Ограды, памятники, обелиски - все поплыло перед глазами Макаревича. Ну, натворил!
– была первая мысль. Зачем было рассказывать, кто его просил об этом? Сердце сдавила знакомая тупая боль, гляди, как бы снова не хватил инфаркт. Он поднялся со скамейки, а инвалид кричал:

– Я пятьдесят лет в партии, потерял здоровье за советскую власть! Я верил... И я хочу верить, а вы... Откуда вы взялись на нашу голову? Вот, видите!..

Он видел: бабушке становилось плохо, ее грузное тело завалилось на бок, девочка стала испуганно тормошить ее, а инвалид бросился к сумкам, дрожащими руками искал в пакетах лекарства.

Макаревич с усилием оторвал от ограды набрякшие руки и с гадким чувством виноватости побрел прочь. Прожил семь с лишком десятков лет, а, видно, мало что понял и мало чему научился...