Дождь для Данаи (сборник)

Иличевский Александр Викторович

Грозди второй топологии.

Штыри – массовка циркулей-шприцов у намеченного котлованом входа: морщинистой выемки уже натянутой кожи.

Как два электронных скрутня, заметив друг друга, пропали взаимно две тени – ворона и, чуть задержавшись, — шакал; как две электронные даты, ознобно стирая детали… Долина, напротив, раскручивалась и напоминала аркан.

Схлопывание и раскрутка двойной загогулины второй топологии.

И каждый участок района был точно вмененный в разметку, он пуст был, но и сверх того,

на чудесный порядок пустей, как кубик, который всегда на шестерке, внушает догадку о мнимости как бы пяти остальных плоскостей.

Куб пустоты с пятью мнимыми гранями – нечто иное, как мыслимый и настоящий – односторонний – шар (топологически куб вообще тождественен шару): и все же Топология II, потому что шар – пустой.

Изъяты частично: постройки, развязки, проходы и вышки. И эта изъятость царит и дует в подпольный манок. Двойник ли, свисая с орбиты, хватал человеков под мышки: за локти – в замок и – в потемки (как через борта – на полок).

Невероятно захватывающий и взятый в предельную резкость образ Алеф-Ламеда: подвешенного под эмпирей двойника – вклеенного в Сфайрос перевертыша Мёбиуса – который для инициации Разделения похищает, изымает, закидывая по баллистической дуге, оригинал.

С ним соотносится хлебниковский образ нутряного, с выстеленной амальгамой изнанкой зеркала-шара, куда однажды попались и попадаются, множась друг другом, отображения-двойни – образ Ка.

В дверях арсенала провидица явилась, стакана не допила, и так неуверенно, словно по глобусу пальцем ведет и путает авиалинию с маршрутом подводного кабеля, (а в этой растяжке сознания ни шагу не сделать вперед),

Провидица – долгожданная отсылка к образу обоюдополого Тиресия. Стакан, надо полагать, – стакан нефти для аппетиту перед фиестой, которая то ли уже разведрилась, то ли вот-вот.

Мы ждем приближения нефти! – сказала, чертя пирамиды на воздухе, – остальные обжили ржавеющий флот, в акустике танкеров сонных, пока мы в Долине Транзита, скользят по мазуту и в перегородках вешаются через год.

Поднебесья пузырятся нефтью, и вспоминаются известные Chateau d’Espagne.

Вновь «вклеивание» висельника Алеф-Ламеда в свод пузырчатых недр – ниже ватерлинии – крипты.

Другие в ущельях кочуют и здесь появляются редко: прекрасное ловят мгновенье – и эта задача проста — кто может из правильной пушки выбить центральную скрепку арочного моста.

Парабола, арочная скрепка, акведук – то ли через нефтяной ручей, то ли сам несущий нефтепровод: Топология II.

Бесхозная, в стратосфере зависшая на отметке, где еще рано для парашюта, в летаргической высоте, эта долина, разбитая на кривые клетки, похожая на дирижабль с солнечной батареей, на полухолостом винте, с терпением геологическим, с опорой на ожидание, с истерикой, что не отнять, когда уже вспыхнула сеть: соляризированное изображение короткого замыкания долины, облившейся нефтью, верней — опрокинутой в нефть.

Становится понятно: нефть не только в недрах Земли, как в «Нефти», но и в недрах Промежутка, населенного Алеф-Ламедами. [60]

Пузырчатая взвесь – пена

стратосферы – второй Топологии.

Категория I – солярное ослепление.

Здесь роль астронома и историка мне показалась притворной. «Нефть» – я записал, – это некий обещанный человек, заочная память, заочная память, уходящая от ответа и формы, чтобы стереть начало, как по приказу сына был убит Улугбек.

60

И Недоносками. Один из самых таинственных образов в русской поэзии содержит легко уловимую, но трудно артикулируемую отсылку к Алеф-Ламеду. Возможно, связь эта отыскивается в том, что то зависающее, то мятущееся между землей и эмпиреем, метафизически неприкаянное существо «из племени духов» находит себе избавление в результате окончательного падения и воплощения в недоноска – в своего рода Голема, – несовершенное, недоделанное создание, в телесную скорлупу, чей главный признак – немота. Важно, что дух не только воплощается в недоноска, но и оживляет его, то есть, возможно, дарует на мгновение дар речи: «Оживил я недоносок. / Отбыл он без бытия: / Роковая скоротечность! / В тягость роскошь мне твоя, / О бессмысленная вечность!»

Интересно в этой же связи другое – пантеистическое – разрешение похожей ситуации в «Осеннем крике ястреба» Иосифа Бродского, которое примечательно завершается детскими возгласами: на детейпадает снег (перья, дух Ястреба), и они кричат вдухновленныеим: «Зима, зима!» Дух Слова в виде метафизических осадков пантеистически распространяется в сфере земной жизни, вдохновляя ее обитателей хотя бы на междометие, вызванное восхищением.

Дословно: Исток.

В заключение хотелось бы отметить, что «Нефть» и инверсивно продолжающая ее тему как бы вовне, на поверхность, «Долина Транзита» – это одни из немногих известных автору этих заметок примеры захватывающего описания новых, до того находящихся в заочной памяти, пространственных отношений. По этой части они стоят в одном ряду с такими вещами, как «Божественная Комедия», рассказы Сигизмунда Кржижановского и поэма «Москва-Петушки». [61]

61

Важно было бы отметить, что топология «Москвы – Петушков» также напоминает лист Мёбиуса, так как, оказавшись в окрестности долгожданных Петушков, герой невероятным образом «проваливается» на ту сторону листа и оказывается в Москве, завершая цикл в перевернутом положении. Таким образом, ж/д путь и путь к Курскому вокзалу, как к «венцу» всех пешеходных усилий героя, оказываются своего рода «ведьмиными кольцами», по которым «леший водит» и т. д.

И все-таки в чем же причина такой увлекательной важности топологических мотивов художественной мысли?

Видимо, в том, что само пространство, как постороннее и враждебное, постоянно провоцирует человека на его исследование. Открытия великих исследователей пространства – более или менее косвенно – есть следствия инстинкта самосохранения. Гнетущее частное недоверие к устройству понятия места неоднократно в истории приводило к изменению его, места, общезначимых свойств. Возможно, это говорит о наличии обратного мимикрии механизма: если оказывается невозможным умилостивить враждебную по(ту)сторонность своим уподоблением ей, то возникает вполне естественное – потому что спасительное – стремление срочно покорить ее своей выдумке. Причем удача тем вероятней, чем чудесней оказывается выдумка.

Выдумка же только тогда чудесна – не когда она истинна, – а когда восхитительна и нова. Истина отчасти всегда – старое и неудивительное и в меньшей степени способна своим открытием что-либо изменить.

Идеи Евклида были ничуть не менее сногсшибательны для его времени, чем в конце концов завоевавшие реальность предположения Минковского. Неограниченная линейность пространства, в котором – хотя и мысленно – возможно бесконечное перемещение, для древних греков была идеей, рожденной бредом, но, скорее всего, именно она привела Александра на место Дария (среди пылающих нефтью гор). Учитывая же основное положение трезвого отношения к жизни – «ненаблюдаемое не существует», можно утверждать, что поход Александра, собственно, и был тем ратным импульсом, спровоцированным выдумкой, в результате которого пространство раздалось, развернулось по осям – и стало впервые Евклидовым.