Дождь тигровых орхидей
Шрифт:
Анна, долгое время молчавшая по поводу затворничества Маши, все же не выдержала и сказала однажды Руфинову, что Ольга уродует девочку, что немного свободы и самостоятельности не повредит, тем более что Маше скоро двадцать лет, а она до сих пор не знает, откуда берутся дети. Ясное дело, сказано это было с преувеличением, но в том, что Маша представляла отношения мужчины и женщины идиллическими, сомневаться не приходилось, достаточно было взглянуть на те книги, которые она читала. Если бы Маша случайно подсмотрела, чем занимается воспитательница с ее отцом, скажем, на даче в Кукушкине в то время, как Ольга обустраивает очередной приют для бездомных кошек или собак, то поняла бы, какая сложная и непредсказуемая штука жизнь.
Следом за этим
Весной с Анной стало твориться неладное. И если при Ольге она как-то сдерживала себя, то, оставшись наедине с Руфиновым, она устраивала самые настоящие скандалы с упреками, угрозами и слезами, она спрашивала его, какое он имел право так распорядиться ее судьбой. Он не мог ей объяснить, что для Ольги это был последний шанс выжить, что известие о смерти долгожданного ребенка убило бы ее. Но Анна почти не слушала, она слышала только себя, свою боль и задавала один и тот же вопрос: «Почему она, а не я?» Руфинов же спрашивал ее, где она скрывалась целый год после родов, и, не получая ответа, говорил: «Вот видишь, я тебя искал», словно объясняя, почему остался с Ольгой. Упрекам не было конца. Анна угрожала все рассказать и Ольге, и Маше, и всем-всем. «Прошло столько лет, зачем тебе все это?» Но она не могла ответить на этот вопрос. То она просила его развестись с Ольгой, то отдать ей Машу, то оформить ей документы на выезд из страны в Германию или Израиль. Это были самые настоящие нервные припадки, на время которых Руфинов старался увезти ее на природу, в Кукушкино или просто за город, чтобы там побыть с ней наедине, успокоить ее, отвлечь ее внимание, занять чем-нибудь приятным. Поэтому, когда исчезла Маша, он сразу понял, кто стоит за этим «похищением». Он не верил в причастность к этой бессмысленной авантюре Миши Хорна. Кроме того, если бы Миша захотел побыть с Машей, он нашел бы способ добиться этого другими путями. Машу спрятала Анна, в этом он не сомневался, а потому ждал момента, когда его любовница сама заявит ему об этом, потребовав взамен за возвращение дочери денег или помощи в реализации своей очередной бредовой идеи. Он не мог объяснить этого Ольге, а потому выжидал молча, изводя ее и в равной степени себя.
И все же, несмотря на болезненное поведение Анны, он продолжал любить ее. Иначе как можно было объяснить патологическое влечение к ней? Он не мог спокойно прожить ни одного дня, чтобы не увидеться с ней, не вдохнуть горьковато-пряный аромат ее волос, не почувствовать вкус ее прохладных, блестящих от сливовой помады губ, не прикоснуться к ее нежным мягким ладоням.
Поэтому он снова ждал субботы, чтобы увезти Анну в лес. А суббота наступит уже через несколько часов. Поэтому Борис притворился спящим и на слова жены о том, что Машу увез Хорн, ответил ровным дыханием.
Утром Маша выразила протест и сказала, что у нее внутри все болит. Митя, смеясь, возразил, что болит оттого, что то, чем они занимались всю ночь, необходимо повторять хотя бы один раз в час, тогда боли прекратятся, если же этим не заниматься, то кровь в теле застоится и будет еще хуже. Маша слышала это сквозь сон, чувствуя, как мягко и упруго раскачивается под ней кровать, и разглядывая сквозь ресницы покрытое капельками пота Митино плечо и кусок розовых обоев с треугольником голубого неба над окном. А потом был сон, цветной и простой, как детская карусель: они с Митей кружились, взявшись за руки, вокруг дуба.
Завтракали консервами, которые нашли в ставшей им такой родной кладовке. Митя сам взял на себя заботу о двух разбитых банках варенья, убрал стекло и вымыл полки. Маша смазала ему йодом ссадину на голове и несколько порезов на спине и плечах. Казалось, ее разум
Первой проснулась Маша. Она растолкала Митю и сказала ему, едва дыша от страха, что услышала шум мотора:
– Это папа.
Через несколько минут, окончательно проснувшиеся и одетые, они смотрели из окна на черный «Мерседес», из которого выходили Руфинов и Анна. Они вошли в дом, Маша с Митей замерли наверху у лестницы, спрятавшись за дверью. В дверную щель им было видно некоторое пространство первого этажа и часть кухни.
– Оставь, это снимается через голову. Я не знаю, что теперь делать. Подожди немного, мне надо прийти в себя. – Маша сделала знак Мите, чтобы он отвернулся и заткнул уши. – Да что же ты делаешь, ведь порвешь все. – Голоса отца было почти не слышно. – Вот так, да. Ты сейчас уронишь меня вместе со столом. Скажи, ведь ты только за этим меня сюда и возишь, да? О-ох! Не так сильно, подожди.
Митя положил руку на живот Маше, которая была не в силах оторвать взгляда от того, что происходило на первом этаже между ее отцом и Анной, и попытался раздвинуть ей ноги. Она толкнула его локтем и покрутила пальцем у виска. Они еще какое-то время изъяснялись жестами, боясь нарушить тишину, изредка прерывающуюся знакомыми звуками, которые у Мити вызывали лишь острое желание, а у Маши – тошноту.
– Все, все, оставь меня в покое, я больше не могу. Я тебе уже все рассказала. Что хочешь можешь со мной делать, но я не знаю, где она.
Наконец Маша услышала голос отца:
– Но она же не могла исчезнуть!
– Кстати, – внезапно перешла на шепот Анна, – а что, если они были здесь? Смотри, вон пустые банки, рыбой пахнет. Может, они спят наверху?
Руфинов подошел к лестнице, поднялся на несколько ступеней, заглянул в спальню и, не увидев никого, вернулся к Анне.
– Это Матвей, скорее всего, с какой-нибудь девицей отдыхал. Все, некогда, поехали. Может, она уже дома?
Хлопнула дверь, послышался шум отъезжающей машины. Маша села на постели и облегченно вздохнула.
– Мне надо срочно позвонить маме.
У Трушиных, в душных сенях, пропитанных запахом прогорклого масла и керосина, Маша устроилась на высоком табурете и набрала домашний номер, от волнения она готова была расплакаться. Услышав мамин голос, она почти шепотом сказала:
– Мама, это я. У меня все хорошо. Слышишь?
Ольга, уставшая от неведения и похудевшая за последние дни, зарыдала в трубку и долго не могла успокоиться.
– Ма, я скоро приеду. Не плачь, я встретила одного человека. Понимаешь, он хороший, мне кажется, что я его люблю, хотя еще точно не знаю. Скажи папе, чтоб тоже не волновался, и Анне Владимировне привет. Целую.
Она понимала, что поступила жестоко, но предчувствие того, что стоит ей сейчас вернуться домой, как она сразу же потеряет Митю, не позволило ей признаться в том, что она в Кукушкине.
Выйдя на залитый солнцем двор, где на скамейке ее поджидал Митя, она вдруг поняла, что совершенно счастлива. Она стояла на крыльце и любила весь этот двор, этих рыжих, с красными лоснящимися гребешками петухов, палисадник с розовыми и белыми космеями, Веру Трушину, что-то говорящую ей, улыбаясь всем своим широким загорелым лицом в обрамлении жгута из пестрой косынки, и, конечно, Митю, его немного утомленное лицо с нежной кожей, губами, которые хочется целовать, и глазами, которые она никогда не забудет.