Дождь Забвения

Рейнольдс Аластер

Ничего подобного Флойд в жизни не видел.

– Это комната цензора, – пояснила Ожье, отдирая набухшие обрывки Флойдова пиджака, служившие бинтом, и перевязываясь заново, потуже. – Здесь есть аптечки, но по ту сторону цензора выбор гораздо лучше.

– По ту сторону чего?

– Вон той штуки. – Она указала на источник дрожащего света. – Мы называем его цензором. На самом деле это вроде таможенного контроля: одно пропускает, другое – нет. Думаю, на той стороне нам будет нечего опасаться.

– Рассказывай дальше, пожалуйста, –

попросил он, завороженно глядя на движущуюся, пульсирующую поверхность.

– По какому принципу он разделяет позволенное и запрещенное, нам неизвестно.

Флойд подумал, что это звучит не слишком ободряюще.

– Но строг он главным образом к тому, что отправляется в Париж. Из Парижа до сих пор все проходило беспрепятственно.

– Ты говоришь так, будто не представляешь, как работает это устройство.

– Никто из нас не представляет ни принципов его работы, ни его возраста.

– Слишком все это странно для меня.

– Тогда возвращайся и вступай в переговоры с полицией. Кстати, я не уверена в том, что он тебя пропустит.

– А тебя пропустит?

– Да. Я проходила сквозь него уже трижды, и без всякого вреда. Но мы разные. Что можно мне, не обязательно можно и тебе.

– И насколько же мы разные?

– Больше, чем ты можешь представить. Но есть лишь один способ убедиться, пропустит или нет. Я пойду первой и подожду тебя на другой стороне. Если ты не появишься через минуту-две, я…

Ожье внезапно умолкла.

– И что тогда?

– Трудно сказать. Мы никогда не видели, чтобы цензор не пропускал живое. Я не знаю, что произойдет, если вдруг он решит не пропустить тебя. – Ожье передернуло. – Это может быть… э-э… неприятным. Крайне. Нашим попыткам доставить с той стороны машины, оружие, средства коммуникации и прочее в этом роде цензор, как правило, препятствовал.

У Флойда возникло специфическое чувство, как будто он явился в салон, где шла игра по-крупному, и сел за стол, совершенно не представляя правил.

– Он что, блокировал эту технику?

– Уничтожил. Превратил в бесполезные куски металла. Рандомизировал на уровне атомарной структуры, уничтожив даже микроскопическую упорядоченность. Все приходило в негодность, за исключением простейших вещей – лопат, ножей, одежды, бумажных денег. Вот почему в этой комнате нет ничего необычного для тебя. Все здесь утащено из Парижа и приспособлено под наши нужды.

Флойд все не сводил глаз с мерцающей поверхности. Он без конца добивался от Ожье ответов, на самом деле уже представляя их. И вот теперь ему выдают правду – размеренно, малыми дозами, – и она целиком за пределами воображения. От такой правды хочется съежиться и забиться под камень. А хуже всего усталое равнодушие в ее голосе. Все вокруг – не подделка, не шарлатанство. Верити не лжет, она откровенна с ним – насколько ей хватает смелости.

Под Парижем существует нечто, не имеющее права на существование, и Ожье хочет, чтобы Флойд оказался там.

– А если

он пропустит, мне понравятся тамошние виды?

– На все сто уверена, что нет. Но там не так опасно. Даже если полицейские вломятся сюда, им понадобится немало времени, чтобы решиться на шаг в цензор. Думаю, ты продержишься до моего возвращения с подмогой.

– Ну так давай приступим. Иди первой. Встретимся на другой стороне.

– Ты готов?

– Как никогда.

– Флойд, я пошла. Надеюсь, тебе удастся пройти.

– Со мной все будет в порядке. Давай, приступай.

Она пропихнула себя сквозь желтую пленку, уцепившись здоровой рукой за поручень над головой, оттолкнувшись неловко, чтобы набрать импульс. Пленка выгнулась, обволокла, подалась, оставив снаружи лишь затылок Ожье, пятку и локоть, окруженные складками, – будто побежала и застыла рябь. Затем Верити исчезла. Мембрана заколыхалась, словно полотно батута, и Флойд остался в одиночестве.

Эксперимента ради он ткнул пальцем в мембрану, похожую на барабанную кожу, и ощутил легкое электрическое покалывание. Надавил сильнее – покалывание усилилось тоже. Он убрал палец, вынул из кармана зубочистку, погрузил ее в цензор, продвигал, пока пальцы снова не ощутили зуд. Затем вынул зубочистку и осмотрел: похоже, совершенно целая. Сунул в рот – кажется, и на вкус как все прочие. Тем не менее брезгливо отшвырнул ее.

Флойд опять сунул палец в мембрану, погрузил до основания ногтя, не обращая внимания на колотье. Палец ушел, будто в мокрую глину. Мембрана растянулась – и вот углубление уже с предплечье. Вдруг испугавшись, он отдернул руку, не давая пленке обволочь ее.

После чего Флойд приказал себе: «Кончай тянуть! Делай!» И прыгнул в желтый экран.

Он проломился, вылетел на другой стороне, упал ничком, больно ударившись забинтованной головой о холодный металл пола. С минуту ничем не мог пошевелить, лежал неподвижно, пока от разных частей тела летели в мозг сигналы о боли, сортировались там, будто письма по ящикам: это – от рук, то – от ног. Очень болела ушибленная голова, чертовски сильно жгло во рту, – кажется, прикусил то ли язык, то ли щеку. Саднили колени и локоть, ныла спина, которой он приложился о рельсы. Давала о себе знать и рука, придавленная ребенком. Но все же нет пронзительной боли, какая бывает при потере конечности. Хотя, конечно, он мог лишиться пальца-другого. Похоже на то.

Флойд пошевелил пальцами. Нет, все на месте. В синяках, ободранные, но слушаются. То есть он еще сможет на чем-нибудь играть, хотя бы только на погремушках.

Он оторвал голову от пола, медленно переместился в сидячее положение, осмотрелся и увидел Ожье, расслабленно откинувшуюся на спинку стула, но бодрствующую.

– Флойд, с тобой все нормально?

– Лучше не бывает, – ответил он, потирая голову.

– Когда ты проходил через цензор, что ощутил?

Прежде чем ответить, он выплюнул окровавленный зуб.