Дождаться утра
Шрифт:
И вдруг до меня доходит смысл слов Сергея и Степаныча: «Где мама?» Она была впереди… Вон там мелькнул ее сарафан, и нас накрыло. Но теперь там тоже свежий песок. Им засыпано все вокруг.
С ужасом смотрю на воронки. Их две, нет, три. Они по правому краю дна оврага, а мы бежали ближе к левому. Вот откуда этот песок: вал вывороченной земли от первой воронки лег здесь, а мама была дальше. Там должна быть канава. Мой мозг вдруг начинает работать, как машина. Срываюсь и, обогнув первую воронку, бегу к тому месту, где я видел мамин сарафан. Здесь тоже повсюду мокрый песок, но уже из другой воронки. «Эта бомба небольшая, — с радостной надеждой определяю
— Ну, — тормошит меня за плечо Степаныч, — соображай, соображай, где она бежала?
— Здесь была где-то канава. Ее надо найти. Вот там, кажется.
Степаныч настороженно замирает и смотрит почему-то не туда, куда я показываю. Он даже вытянул шею, словно пытается рассмотреть что-то. Потом срывается с места и, обежав воронку, ложится на вывороченный из нее песок, прижимаясь к нему ухом.
Я наконец нахожу канаву. Она наполовину засыпана.
— Здесь надо искать маму! — кричу я. — Здесь!
Но Степаныч, прильнув к земле, грозит кулаком, потом кричит и машет рукой, зовет нас с Сергеем к себе.
Я опять ничего не слышу. В ушах тягучий, будто через вагу, звон. Меня начинает тошнить, и я, обхватив руками живот, сгибаюсь до самой земли…
Мимо пробегает тетя Маруся Глухова. В руках у нее лопата. Она что-то кричит, но слов ее я тоже не слышу. Бегут еще люди, и мне кажется, что все они прыгают через меня, распластанного на земле. Я вцепился руками в мокрый песок, а он плывет…
Мне уже легче, только прошел бы этот густой, тягучий звон. В овраге быстро темнеет, я еле различаю людей. Они столпились по ту сторону воронки, куда нас звал Степаныч.
«Ведь они ищут маму!» — обжигает меня мысль, и я тут же вскакиваю. Хочу бежать, но ноги дрожат, не слушаются.
…Мама полулежит на самом гребне воронки. Ее за голову поддерживает тетя Маруся и платком вытирает лицо, шею, грудь. Сарафан у мамы разорван, и она одной рукой старается стянуть прореху на груди, а другой упирается в землю, пытаясь встать. Сергей помогает ей, но тетя Маруся отстраняет его:
— Пусть ветерком обдует, не трогайте ее.
Мама жива. Но что у нее с головой? Не волосы, а сплошной ком глины. Мама смотрит по сторонам. Кого-то ищет. Слежу за ее взглядом. Оказывается, здесь не одна мама. Чуть поодаль на боку лежит красноармеец. Он без пилотки. Почему его так неудобно положили? Заглядываю сбоку. Ах, вот оно что: гимнастерка на спине у красноармейца изорвана, с налипшими комьями мокрой земли. Я знаю, что это такое, и отвожу глаза.
Люди хлопочут возле другого красноармейца. Он лежит на спине. Ему, как и маме, растирают грудь, делают искусственное дыхание. Лицо землисто-серое, и я не могу понять, молодой он или старый.
А поодаль люди лихорадочно орудуют лопатами. Они раскапывают траншею. Так вот откуда эта глина. Вспомнил! Здесь в крепком суглинке была вырыта щель. В ней прятались зенитчики. Потом отсюда стреляли «катюши». В этой траншее всех и засыпало… Сколько же их там?
Смотрю на маму. Наконец-то она узнала меня, и на ее измученном, усталом лице проступает жалкая полуулыбка. Бросив стягивать прореху на сарафане, она простирает руку. Подставляю плечо, и мама начинает подниматься. Тетя Маруся и Степаныч опасливо поддерживают ее сзади. Она, пошатываясь, стоит. Держась за меня, начинает отряхивать с себя землю. Отряхивается долго, пытаясь что-то сказать мне. Потом поворачивается
Мама притянула наши головы к себе, и я почувствовал, что мой лоб становится мокрым. Так мы стояли несколько минут, пока не подошли Степаныч и тетя Маруся.
— Жива, Лазаревна, и ладно! — прокричал на ухо маме Степаныч. — Ребята целы. Чего тебе еще? Не убивайся. Пошли помаленьку… — Они взяли маму под руки и тихо повели через овраг. Мы с Сергеем молча двинулись за ними.
Пока выбирались из оврага, стемнело. На дымном небе робко проступили крохотные звезды. Они мерцали над Заволжьем, загорались в южной половине неба, куда вела свое русло Волга, а на севере и западе их не было. Там горизонт заволокло дымами, сквозь которые пробивались багровые отсветы пожаров. Оттуда доносились глухие удары. Они то почти затихали, то вдруг разрастались в громовые раскаты.
В поселке — редкая тишина для последних дней, даже нет пожаров. Значит, сегодня не бросали зажигалки.
Вышли на нашу улицу. Здесь та же затаенная тишина, нигде ни огонька, словно все вымерло. Подошли к нашему дому. Мне показалось, что он, как и все на этой земле, сжался и затаился. Темная крыша придавила маленькие, незрячие окна, и весь он словно врос в землю. Сейчас для всего одна защита — земля, но и она уже отказывается служить людям и всему живому. Не спасла она девушек с Украины, не защитила тех красноармейцев, которых мы видели на пустыре у склада горючего, не укрыла земля и этих солдат, что лежат там в овраге с иссиня-темными лицами.
Когда повернули к глуховскому дому, Сергей спросил:
— Мы ведь у них жить будем?
Я не ответил. Он потянул меня за руку и, поднявшись на цыпочки, прокричал:
— У Глуховых жить будем? Ты опять не слышишь?
Я слышал. Глухота моя прошла, но я не хотел говорить.
Страшная ночь
С вечера нас отбомбили «юнкерсы», и все вроде бы стихло. Правда, где-то непрерывно ухало, но это никто не принимал всерьез. Измотанные тяжелым, нервным днем, люди в подвале стали засыпать. Я нырнул в свое логово — под койку — и тоже сразу уснул.
В последние недели спать я научился по-особому: сплю и слышу все, что происходит вокруг меня. В моей голове будто несколько сторожей-хранителей. Главный следит за самолетами. Он настроился на их гул, и, как только гул переходит в свист падающих бомб, сторож меня будит. Другой хранитель следит за артобстрелом. Он меня почти никогда не будит, стены и свод глуховского подвала выдержат любой снаряд или мину. А третий сторож наблюдает за всем, что происходит в подвале. Усиливается обстрел, и подвал начинает стонать. Я уже привык к стону старух и монотонному плачу детей. Самолеты гудят убаюкивающе далеко, и мой главный сторож дремлет. Сплю нормально, мне не так душно под койкой. Это лучшее место в подвале. Здесь даже можно вытянуть ноги. Как хорошо, что я его открыл первым. Если бы еще утих этот обстрел.