Дожди на Ямайке
Шрифт:
– А чем усложнили-то? Она на людях почти и не появляется. Сидит себе в своем домике, носу не кажет. А выйдете когда с ней на прогулку - два голубка, любо-дорого смотреть.
– Но я у нее почти не бываю, понимаешь? Она сидит у себя надутая, глазами жжет, вроде понимает ситуацию, но злится, а мне от этого плохо делается. А прогулки... так что ж прогулки, это мы специально так демонстрируем. Нельзя же еще и вас заставлять нервничать. Какой тогда пробор получится, если вы, глядя на мрачную возлюбленную командира, перестанете в него верить.
– А вы ее отошлите...
–
После случая с космополом Вера совсем обособилась, замкнулась в своем домишке (а домишко ей Федер вырастил такой, что даже Аугусто завидовал, но Вере он не нравился), за что-то на Федера обозлилась, принимала его суховато, оттаивала только в постели.
– Ты что, тоже думаешь, что я с этим бандитом стакнулся и парней своих продаю?
– негодовал Федер.
– Я не дура, - отвечала Вера, - я знаю, на что ты способен и на что не способен.
– Так чего ж тогда?
– Долго объяснять. Да и не поймешь ты.
– Может, ты и сама не очень-то понимаешь?
– Может, - глядя в сторону, отвечала Вера.
– То-то и оно!
Чем дальше развивались события, тем мрачнее она становилась. Федер не понимал почему, но чувствовал себя чертовски виноватым. И тоже злился. Молчание, вывел он, есть самое опасное оружие женщин. Он пытался пробить это молчание, то вежливо, то грубо, но она только улыбалась в том смысле, что с ней все в порядке. Но однажды, после любви, только что вся, до последней капли пота ему принадлежавшая, его боготворившая, только что клявшаяся черт-те в чем, еще тяжело дышащая, откинувшись от него и глядя в сторону, она прошептала:
– Потому что ты все время притворяешься перед ними и используешь их. Я не знала за тобой такое.
Федер отдышался, подумал, глянул на нее и грозно соврал:
– Не понял!
И опять Вера промолчала. Только бросила раздраженно:
– Проехали!
Он слишком много думал о ней, вот что ему мешало. Он не имел права теперь о чем-то другом думать, кроме пробора.
Любопытно, что однажды Благородный Аугусто, будучи в хорошем расположении духа, сказал ему нечто противоположное:
– Вы ни о чем, кроме пробора, не думаете, дорогой Федер, - вот в чем ваша беда.
– Спасибо. Учту, - вежливо ответил Федер, каменея от нахлынувшей злости.
Но, конечно, главной проблемой был Аугусто. Проблема была даже не столько в том, что Аугусто подозревал - да какое там, наверняка знал!
– о существовании сюрприза, столь тщательно, кропотливо подготавливаемого Федором, сколько в том, что Федер, сопротивляясь изо всех сил, постепенно проникался симпатией к этому человеку.
"Да я плюю на него!
– с гневом говорил себе Федер.
– Да, черт возьми, меня от него тошнит, от этого мерзавца, зарабатывающего себе деньги и власть кровью людей!" Он много таким образом рассуждал сам с собой, но не помогало - Аугусто почему-то нравился ему все больше и больше. Безумно странной эта симпатия казалась Федеру. Странной особенно потому, что
Самое интересное - Федер чувствовал, что Аугусто также испытывает к нему непонятную симпатию, совершенно искренне желает именно с ним говорить, причем говорить с максимальной откровенностью, иметь его другом, наперсником, советчиком, собутыльником и Бог знает кем еще, потому что не было около Аугусто настоящих достойных людей. Одни были глупы, другие, умные, оказывались-непомерно жестоки и подлы. Он, гений, почти создавший свою собственную империю, был безумно одинок. Но знал также Федер и то, что никакая симпатия, никакое желание сохранить себе друга не остановит Аугусто перед убийством.
"Это какая-то болезнь, - говорил себе Федер.
– Точно, болезнь. Не может быть, не должно быть так, чтобы слово "человек" можно было бы отнести к таким, как Аугусто. Тогда я отказываюсь быть человеком!"
18
Если вы никогда не были на проборе и видели его только в стеклах, снятых восторженными или, наоборот, разгневанными файлистами, то считайте, что вы пробора никогда и не видели. Ни той жути, которую вам показывали, ни той невыразимой прелести - ничего этого в проборах обычно нет. То есть иногда случается, конечно, что-то особенное, о чем потом куаферы между собою долго талдычат и сами тут же легенды слагают, которыми потом вас потчуют, но чаще всего все выглядит обычно, порой прямо до зевоты обычно.
Как если бы вы зашли в очень запущенный лес, мокрый и неуютный, пахнущий гнилью; как если бы вы оказались на ледяном берегу очень мрачного моря; а чаще всего просто - как если бы вы оказались среди некой скучной донельзя однородности, которую принято называть пустыней, где дует противный, подавляющий любое чувство ветер, где запахи гнусны, где опасности редки, глубоко запрятаны и потому особенно угрожающи - и, кстати, обычно до зубной боли стандартны. То есть, как правило, ничего особенного, ничего потрясающего воображение.
Вы должны хорошо знать, ничего потрясающего воображение нет и в пейзажах, прошедших проборную процедуру. Пейзаж обычно бывает двух типов один, характерный для курортных планет, "экзоэротический", как сказал кто-то из древних, и другой, для поселенцев с нужными деревьями, с нужной почвой, с нужными животными, рыбами, у одних вызывающий спокойный восторг, у других - равнодушие и скуку. Такие планеты - места проживания или места посещения, удобные, специально рассчитанные, мало чем друг от друга отличаются, потому как они - оптимальные.