Дождливое лето
Шрифт:
Мне приходит вдруг в голову, что если русский простой человек, дай ему только топор, заступ и полмешка ржи, не пропадет и в дичайшем лесу, то русский интеллигент, подобный Николаю Семеновичу, в какую глушь ни занесла бы его судьба, сотворит здесь мир высокой духовной культуры.
Конечно, Райгород далеко не глушь, но и не столица, не областной город. Многие здешние жители, в особенности молодые, ожидают, что кто-нибудь принесет им сюда свет культуры. А Николай Семенович сам светит»
За вечерним чаем толкуем все о том же, о сельском хозяйстве.
Николай Семенович говорит, что хранить навоз под копытом, как вто делали прежде крестьяне, вывозившие его раз в год, очень выгодно, — во-первых, навоз
Затем мы говорим о том, что в нашем районе, в той его части, где старинные огородные земли как бы охватили черным кольцом озеро, выгодно культивировать деликатесные овощи: красную и цветную капусту, спаржу, патиссоны… И шампиньонами следовало бы здесь заняться. Все это, едва созреет, через пять часов может быть на столе у московского жителя.
Мы мечтаем с Николаем Семеновичем, чтобы лучшие здешние председатели и бригадиры могли поехать, скажем, в Голландию, где схожие с нашими условия земледелия. Из других мест ездят ведь в зарубежные страны.
Из других мест…
Как-то так случилось, что, за редкими исключениями, сельское хозяйство наше представляется многим по преимуществу степным, черноземным, зерновым. Конечно, стране известны выдающиеся работники сельского хозяйства из Чувашии и Кировской области, из Костромской, Ярославской, Московской областей. Если же возьмешь газету, иллюстрированный журнал, роман, вообразишь неоглядные просторы, где могучие тракторы тянут по пять, а то и по семь двадцатичетырехрядных дисковых сеялок, да еще с длинным шлейфом посевных борон, где огромные комбайны, по два в сцепе, теряются среди пшеничных полей, где молотильный ток, — да это ведь целый зернообрабатывающий завод в степи, который действует силою электричества. Сходишь на Сельскохозяйственную выставку в Москве, глянешь на какой-нибудь сеноуборочный тракторный агрегат и, если приехал из нечерноземной нашей стороны, подивишься тому, какие бывают на свете великаньи покосы.
Такое представление о нашем сельском хозяйстве не противоречит истине. Двадцать лет видел я в работе эти и подобные им тракторы, комбайны, сеялки, сенокосные орудия, может статься не столь нарядные, как в кино или на выставке, но реальные, сущие, пропахшие смазкой и керосином, сырой пашней или хлебной пылью. Сколько раз бывало, полдня едешь колхозной землей, и единственная неудобь, какую встретишь, — сухая балочка.
Видит все это ежегодно и Николай Семенович, когда со своими студентами бывает на производственной практике под Харьковом или на Кубани.
Однако есть еще и другая, тоже немалая, часть русской земли.
Почвы здесь подзолистые, суглинистые, супесчаные…
Пашня тянется изволоком, обрывается у оврага, затем идут кусты, а там снова распаханный косогор, перелесок, низина, торфяная топь, речка, опять кусты, поле на взгорке, овраг, возделанное плоскогорье, лес, болото.
Мощный гусеничный трактор тут нужен только лишь при распашке кустарников, осушке болот. Сеять тут можно одной-двумя сеялками. Даже сравнительно небольшой самоходный комбайн изрядно навертится, покуда уберет выпуклую, округлую ниву, ограниченную кустами, оврагом, мочажиной.
У нас даже конной косилкой не очень наработаешь, — все больше косами. У нас и серпами еще жнут. У нас вообще много еще ручной работы, потому что мало машин, годных для этой земли, для многих здешних культур.
Было бы неверно, если бы здешние косцы, шагающие лугом, или небольшой комбайн со сбитым набок полотняным зонтом, серым от дождей, — если бы они заслонили собою мощь и великолепие сельского хозяйства черноземных степей и лесостепи, почти полностью механизированного.
Но и тамошние восьмидесятисильные исполины и корабли степей не должны заслонять нам здешнее
Рельеф нечерноземной стороны, характер почв и особенности возделываемых культур требуют для этих мест иных машин, чем те, какие работают в степях, плоских на тысячу верст, засеянных пшеницей, подсолнухом, кукурузой. Однако, чтобы техника работала с выгодой, надо землю привести в порядок: осушить болота, распахать кустарники.
Так вернулись мы к тому, с чего начали сегодняшний разговор.
Теперь уж мы стали рассуждать с Николаем Семеновичем о том, какими станут нечерноземные пространства России, где на месте кочкарников протянутся ровные, богатые травостоем заливные луга, где на осушенных торфяниках, на бывших заболоченных пустошах будут расти картофель, капуста» клевер с тимофеевкой, а по клеверищу — лен. Сколько свиней, и овец, и коров можно здесь держать, какие могут быть урожаи на этой земле, почти не знающей засухи! И как она будет хороша — зеленая, с чистыми медленными речками, с неярким небом, туманами, росами, пролившимся невзначай солнечным грибным дождиком, если и сейчас ни ржавые болота, ни комариные топи не могут умалить ее красоты.
Тут Наталья Кузьминична спросила, запирать ли ей «крылешную» дверь или мы еще перед сном пойдем куда. Оказалось, что время уже за полночь и что Николаю Семеновичу давно постелено в летней горнице.
Николай Семенович стал было говорить, что он пойдет домой, что он не хочет стеснять, но Наталья Кузьминична уже взяла с комода лампу, и мы пошли следом за ней через темные прохладные сени.
Ненастный рассвет. В небе как бы дым — густой, летучий, сквозь который едва пробивается холодное сияние. По временам накрапывает.
Тихо, не звякнув щеколдой, ушел Николай Семенович.
Я постоял на крыльце, поглядел ему вслед, огорчился ненастьем.
А часам к девяти утра вдруг распогодилось — солнце, синее небо в белых облаках, мягкий, набегающий порывами западный ветер. Звенящий августовский день застает меня на пути в город. Я тороплюсь к пароходу. Мы условились с Кириллом Федоровичем Черновым, что сегодня я приеду к нему в Ржищи. Ехать нужно от Райгорода до Угож на пароходе. В Угожи Кирилл Федорович пришлет лошадь или машину. Впрочем, если погода не испортится, то я и пешком дойду, там будет километра два или три.
Пароход мал, однако по-корабельному чист. Пахнет мокрым канатом, смолой. Кое-где поблескивает старая медь. Сипит, пышет жаром машина.
Пассажиры по преимуществу располагаются на деревянных диванах верхней палубы. Несколько пожилых горожанок в черных кружевных шалях, с венками бумажных цветов, хлопочут вокруг моложавого священника, — в Угожах умерли две старухи, приятельницы едут хоронить их, везут попа, который заодно отпоет обеих. Освобождаются от своих рюкзаков серьезные голенастые подростки в сатиновых шароварах — туристы. Колхозницы с пустыми бидонами и корзинами устало жуют булки, разглядывают покупки, второпях купленные в базарной толчее: трикотажные штаны, майки, школьные портфели, учебники… Иная женщина спросит соседку: такие ли, мол, книжки купила для третьего класса; другая — распялит на ладони тонкий чулок: не дырявый ли всучили! Под одним из диванов ворочается в мешке поросенок, — он еще задаст нам звону! Несколько женщин, должно быть из одной деревни, везут можжевеловые венчики, коротенькие, ладные.