Дождливое лето
Шрифт:
Хрипловатый, брызгающийся гудок.
Опухший и небритый дядька в галошах на босу ногу, проверявший билеты возле сходней, бросает с берега чалку, пихает ногой борт…
И вдруг в начале улицы, ведущей к пристани, появляется девушка с чемоданчиком и связкой книг, останавливается, пускается бежать под гору, по самой солнечной середине, снова останавливается, вероятно не надеясь успеть, или, запыхавшись, опять бежит и опять останавливается, идет уже шагом, не торопясь. Тут капитан со злостью кричит ей сверху:
«Эй! Давай поторапливайся… Ждать не станем!»
Небритый дядька тоже ее торопит. Торопят все пассажиры, — особенно стараются односельчане, узнавшие свою учительницу. Они протягивают ей руки,
Открывается белая балюстрада городского парка на берегу, за ней — цветники, гипсовые вазы и решетчатые скамейки, дорожки между деревьями.
К парку подстраиваются какие-то домики у воды, каменные амбары…
Все это: и темная зелень садов между белыми, розовыми, палевыми плоскостями стен, и красные, зеленые, черные кровли, и оранжевые фабричные трубы — все это как бы отступает, уходит, никак не отмечается глазом, потому что остается лишь озеро и дивный город из сказки на берегу.
Озеро в крупной, лоснящейся ряби, — зеленоватая вода и пятна солнца.
Розовые стены и башни с красными шатрами встают из воды. За стенами белые храмы с устремленными вверх барабанами пятиглавий, то тесно сомкнутых, то чуть расставленных, сияющих зеленым лаком или же чешуйчатым серебром маковок. В этой сказочной неразберихе, где нет, казалось бы, двух одинаковых шатров или пятиглавий, существует своя сообразность, гармония. Невысокий Григорий Богослов со своими зелеными маковками на тонких барабанах как бы подчеркивает стремительность Иоанна Богослова, поднявшего к небесам почти такое же пятиглавие. Кольчужные главы Успенского собора главенствуют над выстроившимися в ряд шишаками звонницы, над матовым серебром Воскресения. И только на Спасе жарко пышет золото единственной его маковицы, что сообщает храму некое центральное положение. А высоко в небе, как отсветы этой золоченой тиары, поблескивают на остриях шатров и маковиц золотые прапорцы и кресты.
Что это — легендарный Китеж?
Или город на острове из сказки о царе Салтане?
Пушки с пристани палят, Кораблю пристать велят…Право, я бы не удивился, если бы ударили пушки и белые комочки дыма вылетели из башенных бойниц. Напротив того, я смотрю на пассажиров, занятых своими делами, и дивлюсь их спокойствию. Одни только мальчишки туристы ошалело уставились на райгородский кремль. Впрочем, здешние люди с детства видят эти стены и храмы, а я увидел их со стороны озера только сегодня. На редкость Хороша древняя русская архитектура, когда островерхие башни и крутые кровли переходов отражаются в тихой воде.
Озеро колышется вокруг пароходика, сквозь нагретый солнцем воздух пробивается к нам холодок воды, настоянной на водорослях. Неспокойные глянцевитые пятна света и тени, перемещаясь, идут по всему озеру, вплоть до противоположного берега. В иных местах они как бы обходят неподвижные и тусклые водные пространства. Когда мы приближаемся, то нам видно, что здесь во множестве торчат из воды какие-то растения, — пароходик держится в отдалении от этих мелких мест, где чайки летают над водорослями, где стоят двускатные шалаши охотников. На зорьке охотники загоняют в шалаши свои лодки, караулят прилетающих кормиться уток.
Под самыми Угожами на вбитых в дно озера высоких шестах, которые рядами тянутся вдоль берега, сушатся розовые капроновые сети.
В Ржищи я отправился пешком, хотя Кирилл Федорович и прислал лошадь.
Места здесь, правда, скучные, — низменный, заболоченный берег недалекого озера простирается по правую руку, влево уходят плоские, изрядно засоренные поля. Сперва идут угожские
Впервые услышал я о Кирилле Федоровиче поздней осенью 1953 года, в самом преддверии зимы. Мы тогда с Андреем Владимировичем приехали на несколько дней в Райгород, и вот в воскресенье, в ненастный, холодный день, захватив с собой и Николая Семеновича, отправились в Угожи — искать могилу здешнего летописца. Могилу мы никак не могли найти, только ледяным ветром нас исхлестало, и тогда Николай Семенович предложил нам съездить в соседние Ржищи, к новому тамошнему председателю. Он объяснил, что председателем там избрали человека приезжего, работавшего в соседней области директором МТС. Я знал, что колхоз в Ржищах чуть ли не совсем развалился, и не очень мне хотелось в этакую стужу ехать к неустроенному еще председателю, глядеть дворы с прохудившимися крышами, мерзнуть в нетопленной конторе и слушать рассуждения о том, как станет этот всем здесь чужой человек поднимать хозяйство, разоренное десятью или пятнадцатью его предшественниками.
Устал я в тот день, чтобы знакомиться с новыми людьми и их планами, и еще угнетало это сельское кладбище — опрокинутые замшелые камни с полустершимися именами лавочников, почетных граждан и настоятелей здешней церкви; затоптанные скотиной, заросшие всякой колючей дрянью могилы нескольких поколений землепашцев.
Однако Николаю Семеновичу по неистребимой его любознательности очень хотелось в Ржища. Он толковал нам, что новый председатель — человек энергичный, уважающий науку, замысливший всякие преобразования. И еще он рассказал, — специально уж для меня, по-видимому, — как новый председатель, вернее, только кандидат в председатели, увидев, что народ не идет на собрание, велел баянисту играть, а сам пустился в пляс, чем и привлек любопытство колхозников.
Я было совсем уже согласился, и не потому, разумеется, что меня заинтересовал человек, так странно аттестовавший себя своим избирателям, — нет, просто я решил это сделать из уважения к Николаю Семеновичу. Но тут в разговор вступил Андрей Владимирович, до сих пор молчавший, и сказал, что в выходной день ехать без предупреждения к незнакомому человеку едва ли стоит. Для деликатнейшего Николая Семеновича соображения нашего общего друга по поводу того, что неудобно приехать в гости, предварительно не известив, оказались веским резоном.
Встретился я с Кириллом Федоровичем только летом следую, щего года, в кабинете у председателя райисполкома. Василий Васильевич познакомил меня тогда с тихим, как мне показалось, робким человеком, не то чтобы очень молодым, но выглядевшим моложаво, из-за того, должно быть, что он здорово исхудал, — это видно было по его скуластому лицу, хотя и кирпичному от полевого загара, но осунувшемуся, большеглазому. Он и ростом был не так уж велик, что при худобе сообщало нечто мальчишеское его облику. И одет был, как одевается рабочий паренек, а не председатель колхоза, — в бывшую некогда черной, выцветшую, побелевшую от бесчисленных стирок спецовку. Он просил чем-то ему помочь — не помню уже, о чем шла речь, — но не очень настойчиво, и мне было его жалко.
Василий Васильевич настоятельно рекомендовал мне потом съездить в Ржищи, но Кирилл Федорович не показался мне интересным.
Оказалось, что я ошибся.
Когда зимой, в начале 1955 года, уже в Москве, куда он приехал с Алексеем Петровичем и Иваном Федосеевичем на какое-то совещание по мелиорации, я по-настоящему познакомился с Кириллом Федоровичем Черновым, — его числили в первой пятерке райгородских председателей. Он только что избран был членом бюро райкома партии. О его работе писала не только районная газета, но и областная. Писали, как он восстанавливает колхоз, переводит бригады на хозрасчет, борется за рентабельность…