Дракон Фануил
Шрифт:
Да, именно этот вариант следовало первым делом проверить, и не только из-за ссоры, которая могла оказаться пустячной, но еще и потому, что аптекарь был единственной личностью в списке, чье имя Фануил твердо знал.
«Завтра, — подумал Лайам. — Завтра я схожу повидаться с этим Томом Виеску. Только что я ему скажу? Прошу прощения, господин аптекарь, не вы ли случайно убили господина Танаквиля? Или, может быть, лучше зайти с другого конца? Господин аптекарь, у вас, случайно, в последнее время не пропадал какой-нибудь ножик?»
Лайам недовольно скривился. Фануил не имел свободного доступа к мыслям Тарквина, но зато
Лайам выругался и внезапно вспомнил о ноже, торчащем из груди мертвеца. Он так и не успел рассмотреть его повнимательнее, а к моменту похорон ножа уже не было. Должно быть, его забрал Кессиас, хотя своими глазами Лайам этого не видел. Ох, этот эдил, видно, главное его назначение — совать порядочным людям палки в колеса!
«Мне нужно осмотреть этот нож. Но как теперь это сделать? Извините, досточтимый эдил, нельзя ли взглянуть на нож, который вы вытащили из трупа Тарквина? Понимаете, я недавно потерял свой перочинный ножик, и мне пришло в голову, что убийца мог его подобрать…»
Может, просто сказать дракончику, что он, Лайам, от природы туп и что это дело ему не под силу? Но Лайаму вспомнился немигающий взгляд фамильяра. Нет, Фануил ни за что не позволит расторгнуть сделку.
Стук в дверь прервал его размышления. Лайам неспешно подошел к двери. На пороге стояла хозяйка жилья.
— Вы уже дома, мастер Лайам? Я не знала, что вы вернулись, а то зашла бы пораньше. Вам письмо от дамы, мастер Лайам, — добавила она многозначительно и с понимающей усмешкой протянула пахнущий тонкими духами конверт. Лайам довольно резким движением выхватил конверт из рук госпожи Доркас и недовольно поджал губы — ему не понравился намек.
— Спасибо! — буркнул он и собрался захлопнуть дверь, но передумал.
— Госпожа Доркас… — начал он, ему пришло в голову, что хозяйка может ему рассказать что-нибудь о Томе Виеску.
— Да? — с явной готовностью отозвалась хозяйка, и Лайаму тут же расхотелось расспрашивать ее о чем бы то ни было. Госпожа Доркас была, несомненно, порядочной женщиной, но имела слишком уж длинный язык.
— Нет, ничего. Спасибо.
Лайам вежливо улыбнулся и закрыл дверь, невзирая на недовольство почтенной матроны.
Он с интересом осмотрел причудливую восковую печать. Письмо было от леди Неквер. Та сообщала, что извиняет Лайама и приглашает его в гости на завтра. Письмо было составлено безупречно, и все же казалось, что в нем звучат нотки мольбы, словно леди Неквер отчаянно нуждалась в этом визите. Она даже указала точное время и приписала, что весьма огорчится, если их встрече вновь помешают дела. Эта приписка могла быть, конечно, ничего не значащим актом вежливости, но Лайаму так не казалось. Ну, не то чтобы леди Неквер и вправду могла огорчиться, но все же…
— Возможно, она влюбилась в тебя, плутишка, — сказал он себе вслух. — Лайам Ренфорд, похититель сердец!
Он рассмеялся своим словам, но почему-то почувствовал себя на седьмом небе.
Как бы там ни было, Лайам решил, что на этот раз надо
Лайам улегся в постель, и перед его мысленным взором закружился хоровод лиц.
Кессиан, матушка Джеф, леди Неквер и ее странный супруг, госпожа Доркас, бедняга Тарквин, Фануил… Он провел в Саузварке четыре длинных и скучных месяца, и, собственно говоря, купание в бухте Тарквина было его единственным развлечением. И вот внезапно все разом переменилось: в одни сутки он умудрился напиться на званом вечере, получить приглашение в гости от знатной дамы, взяться за расследование убийства и потерять часть души.
Не многовато ли всего этого для одного человека, особенно после четырех месяцев спячки? Его словно втягивал в себя водоворот событий, который только набирал силу. И за всем этим маячил крохотный дракончик с желтыми, как у кошки, глазами и мыслями, гладкими и холодными, словно морская галька.
Заснул Лайам не скоро.
Проснулся он вскоре после восхода солнца. В окно уже врывался утренний гомон. Казалось, что все самые горластые погонщики, самые несмазанные телеги и самые несмолкающие волы собрались под окном гостиницы госпожи Доркас с единственной целью — разбудить самого ученого ее постояльца. Кроме того, где-то затеяли игру дети, и их звонкий галдеж окончательно стряхнул с Лайама остатки сна.
Ворча, Лайам поднялся с тюфяка и последними каплями влаги, сохранившимися на дне ведра, кое-как умудрился промыть глаза. Он пошарил по столу, отыскал свечу и зажег.
В мансарде было довольно темно: за ее единственным окошком небо затянули тяжелые, грузные тучи.
— Дождь… — пробурчал Лайам, чувствуя себя совершенно несчастным. — А я так мечтал закатиться на загородный пикничок.
Собственная шутка вызвала у него легкую улыбку. Лайам подхватил ведро и двинулся вниз по лестнице, сначала медленно, потом перепрыгивая через ступеньки. Где-то между третьим и вторым этажами он уже начал насвистывать.
Хозяйка дома еще не встала — Лайам знал, что она в такую рань не встает, — но над огромным кухонным очагом уже висел чайник. Когда Лайам, насвистывая моряцкую песенку, вошел в кухню, худая, невзрачная девушка — единственная служанка госпожи Доркас — застыла как вкопанная и глаза ее полезли на лоб. Тут до Лайама дошло, что он забыл накинуть тунику.
Лайам перестал свистеть и, плотоядно глядя на девушку, щелкнул зубами. Та молча повернулась и опрометью кинулась в соседнюю комнату.
«Интересно, что бы сказала леди Неквер, если бы я предстал перед ней без рубашки?»
Ухмылка Лайама сделалась еще плотояднее, если бы несчастная служанка увидела его сейчас, она бы наверняка грохнулась в обморок. Лайам снял чайник с крюка и налил в ведро горячей воды.
Вернувшись в мансарду, Лайам тщательно вымылся, а пока обсыхал, соскреб пемзой щетину со щек и с подбородка, морщась и вскрикивая. Ему припомнились шутки Тарквина по поводу отсутствия у него бороды, а также недавние подначки матушки Джеф и эдила.
— Пусть застрелятся, — проворчал он и снова раздвинул губы в волчьей ухмылке. Ему это нравилось. Облачившись в свой лучший наряд — зеленую как молодая листва, отороченную белым кантом тунику и брюки салатного цвета, — Лайам почувствовал себя повелителем мира.