Дракон среди нас
Шрифт:
— А что такое чек?
По лицу эльфа дракон понял, что не хочет слышать объяснений прямо сейчас, потому задал другой вопрос:
— И что мы будем делать со всем этим?
— Мне надо подумать, — безжизненно ответил Йеруш.
— О-о, ну пожалуйста, только не это, Найло!
Йеруш встряхнулся-содрогнулся всем телом, словно высвобождаясь из чего-то липкого и очень прицепучего, ещё более прицепучего. Сморгнул патину с глаз, клюнул воздух, зашипел и оскалился.
— Доставай карту, давай! — Илидор ногой энергично подвинул к Йерушу его небольшой
Дракон нетерпеливо шелестнул исписанными листами. Найло поморщился.
— Давай! — Илидор хлопнул крыльями. — Ну что с тобой не так, а? Зачем нужно было выпрыгиваешь из шкуры ради этого письма — чтобы теперь делать такое сложное лицо и печально размышлять? Не о чем тут размышлять! Давай, Найло, доставай карту, ну, ну-ну-ну!
Йеруш встряхнулся по-собачьи, всем телом, помотал головой, и волосы упали ему на глаза.
— Найло, если ты не пойдёшь в Анун сам, я тебя пинками погоню, ясно?
Якари, зная, что требуется получить ответ на доставленное Йерушу Найло письмо, выставил на стойку чернильницу, положил стопку поганенькой серой бумаги. Лысина его сильно блестела от пота, что можно счесть признаком как нервного возбуждения, так и чуточку слишком жаркой натопленности привхожего помещения.
Дракон сграбастал Йеруша за плечи и хорошенько тряхнул, отчего в шее у Йеруша хрустнуло, зубы клацнули, а в глазах взбаламутилась обычная йерушевская безуминка и затёрла, закрасила мне-надо-подумательную отрешённость.
— Да, да, хорошо, пойдём в Анун! — эльф вывернулся из драконьей хватки и ногой подвинул рюкзак обратно, к нему. — Только доставай карту сам! Давай, ты сможешь! Ты кого угодно достанешь, Илидор!
Люди дороги и прочие грани безумия
Адденд — мельчайший, неразличимый глазом участник химической реакции, кутали, и он же — важнейшая частица конечного вещества. Фактически, без адденда никакого вещества и не получится.
(Ллейнет Элло, декан кафедры гидрологии в Университете Ортагеная)
— Мужики, а чего это вы тут делаете?
Холера его знает, откуда взялись у речки двое путников. То ли свернули с дороги водички попить, то ли…
Шестеро сумрачных бородатых мужиков обманно-медленно, по-медвежьи обернулись на голос.
— Мы-то? — Кумлатий, самый сумрачный и самый бородатый, со значением поднял огромный кулак с зажатым в нём пуком верёвок. — Мы обережь плетём.
— Ух ты!
Один из путников конём ломанулся вперёд, поглядеть на обережь поближе, точно в словах Кумлатия было такое приглашение. Хотя его, конечно, не было и быть не могло, и вообще — любой сообразительный и не ушибленный на голову человек сейчас предпочёл бы убраться с речного бережка как можно быстрее и дальше. Но путник, видимо, на голову был сильно больнёхонек, поскольку пёр к Кумлатию, сияя плотоядной улыбкой и бешено блестя глазами.
Глаза были нелюдские. Переливчато-золотые,
— А это что?
Не дойдя десятка шагов до Кумлатия, путник остановился, привлечённый качающимся на волнах плетёным гробиком. Гробик был мелким, словно его делали для некрупной кошки. Разобрать, что лежит внутри, возможно было, только подойдя ближе.
Путник и подошёл. Смотрел на гробик, склонив голову, и улыбался так зубасто, что против воли хотелось заулыбаться ему в ответ.
Была в его лице, в сияющих глазах искренняя, обезоруживающая жадность, готовность поглощать без остатка и не жуя все прекраснейшие проявления окружающего мира — и шальная, но заразительная уверенность, что мир может быть исключительно таким. Прекраснейшим.
Это жадное любопытство, эта непосредственность не выглядели неуместно детскими, не казались издевательскими, потому что… Сейчас мужики, а особенно Кумлатий, стоявший к путнику ближе прочих, явственно понимали, что живой интерес ко всему вокруг — это лишь то, что видно на самой-самой поверхности, вроде барашков на волнах. А в глубине, под ними, — бурлит некая могучая сущность, которую, быть может, сложно понять, осмыслить и объяснить своё понимание словами, — но переть против неё было бы страшно неумно.
В гробике лежала куколка из верёвок и соломы — девушка с рыбьим хвостом. Аккуратно заплетённые тугие косы, большая грудь, набитая то ли тряпками, то ли соломой, витой поясок из верёвки и крупный, с роскошным двойным плавником рыбий хвост. То место, где на лице должны находиться глаза, перетянуто травинками на манер повязки, и видно, что путник, увидав эту повязку, уже не может оторвать от неё взгляда. Какая-то чуйка ему подсказала, что это главное в кукле — не гроб и не хвост, а ослеплённое для надёжности пустое лицо.
— Мава-водява.
— А? — путник перевёл взгляд на Кумлатия.
Тот сплюнул себе под ноги. Остальные мужики наконец отмерли. Трое принялись к прерванному занятию — тащили из воды нечто увесистое и неразличимое в зарослях камышей. Двое за спиной Кумлатия переступили с ноги на ногу. По их лицам, как по пустому лицу куколки, ничего невозможно было понять.
— Мава-водява, — отмер вдруг второй путник, на которого до сих пор никто не обращал внимания. — Только на кой ёрпыль она вам нужна, и так все дороги раскисли в кисель!
Он тоже попёрся к берегу, раздвигая заросли приречной крушины и чуть повышая голос, который звонко нёсся во влажном воздухе, подбегал к воде и там гас, разрезанный острыми камышиными листьями:
— Слыхал про такие людские заморочки, ага, только не в этих землях. Вы пришлые, да? Обережные куколки, Илидор, это вроде-бы-защита от всякой недоброй шпынявости, от болячек, от голода, сглаза, ну ты понимаешь…
Второй путник вынырнул наконец полностью из зарослей и оказался эльфом. Какую только погань не встретишь на дорогах по осени! Держась за спиной своего приятеля, он подошёл к берегу и заглянул в качающийся на воде гроб.