Драконье лето

Силаева Ольга

Лин сердито замолчала и уставилась в огонь. Вечерело. Солнце ушло с серого неба, и я набросил плащ. Моей спутнице, казалось, холод был нипочем.

— Ведь дело не в том, что в книжках написано, — задумчиво сказал я. — А в том, что ты для себя решаешь. А ты как раз ничего решить не можешь.

Лин встрепенулась, моргнула.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что я в том же положении, — улыбнулся я. — Просто, правда?

— Все-таки Марек прав, — она восхищенно покачала головой. — Мы думаем лишь о себе.

— И когда мы думаем об

одном и том же, это только на пользу. Вот послушай: вчера, лицом к лицу с разбойниками, что ты в первую минуту подумала?

— Ничего, — Лин виновато развела руками. — Чистый лист. Пустота. Я удивилась, испугалась, а потом и разозлилась — когда тот рыжий огрел меня дубинкой, но в первую секунду меня будто обожгло. Я могла броситься на них с мечом, могла крикнуть: «Стойте!», прыгнуть тебе за спину, убежать. Все, что угодно.

— Ну, убежать ты, положим, не могла, — я вспомнил ее напряженное лицо. Оставалось надеяться, что она не видела моего. — Но со мной было то же самое.; Шок, и лишь затем реакция. И с разбойниками, и с де Вергом, и… еще в одном месте.

— Тогда… — Лин выпрямилась, как восклицательный знак. — Тогда получается, что настоящая, первая реакция — любая? Никакая? А справедливый гнев, горькая обида, нежная благодарность — это все наносное?

— Я бы повесился, — без малейшей иронии заметил я. — Нет, я так не думаю. Но новое вызывает именно такой ответ. Ты постоянно строишь вокруг себя мир, а новое событие ставит мир под сомнение. Тебе приходится встраивать его в картину.

— И за те доли секунды, что разбойник удерживал меня на земле, я рисовала себе картину мира? Как и ты, когда Анри тебя окликнул и оскорбил?

— Совершенно верно.

— Философия… — выдохнула Лин. — Хорошо, а есть она, правильная картина?

— О чем я и думаю. Когда выбираю, все правильно и верно, а вот потом, — я потер виски, — ничего хорошего. Куча глупостей за спиной, и пепел знает что впереди.

— Ну уж, — она нагнулась и закинула тлеющую щепку обратно в костер. — Дуэлянты и забияки думают слишком мало, а кое-кто — чересчур много. То у тебя принципы, то они никуда не годятся. Определяйся уже!

Я открыл было рот, чтобы объяснить, как стремление вернуть дом, вступиться за друга, защитить спутницу в конце концов оборачивается обожженными телами и тоскливой пустотой, как вдруг Лин громко чихнула. Потом еще раз.

— Возьми мой плащ, — предложил я. — Или у тебя есть свой?

— Есть, но… — она смущенно поежилась, наклоняясь ближе к костру. — Само высохнет.

Я приподнял бровь. Высохнет — что?

Рассматривать спутницу было неловко, но остаться без огня перед визитом в Галавер мне хотелось еще меньше.

— Лин, если ты заболеешь, о магии придется забыть на неделю, — предостерегающе сказал я. — И тебе, и, возможно, мне.

Она шевельнулась перед огнем, и я заметил, как мокрая блузка облегала тело. Откровенно и… красиво. Этого еще не хватало! Я резко отвернулся.

— Лин, ты собираешься вступать в клуб самоубийц?

Ты бы еще в ботинках плавала, честное слово.

— А в чем? — возмутилась Лин. — Я вообще не собралась бы купаться, если бы не Марек со своими дурацкими предостережениями. Мол, возвращайся домой, с магией дело не выгорит, я же тебе добра желаю… После такого одна дорога — в реку. Тут и неглубоко.

Н-да. Похоже, Марек оказался честнее меня.

— Ладно, что уж теперь, — Лин вздохнула. — Закрой глаза, я переоденусь.

Из сумки появилась свежая рубашка. Я закрыл глаза и откинулся на спину, к звездам. Вы так близко, а меня нет. Стать собой, задеть крылом и помчаться наперегонки с падающей звездой…

Нельзя, нельзя, нельзя. Год за годом ответ один: и думать нечего. А итог — трус, который очень хочет доказать себе, что трус — не он. Вот и попадает из переделки в переделку.

Если бы знать, где Драконлор!

А знание так близко… Если только Лин сидит спиной; за столько лет магия должна была проявиться! Один взгляд, я запомню узор, и Галавер меня не дождется.

То, что я собирался сделать, было совершенно непорядочно. Но ни о чем другом я уже не мог думать. Я неслышно повернул голову и приоткрыл глаза.

Рубашка светлой птицей полулежала на траве, спиной к костру, как и ее хозяйка. Мокрая ткань, свернутая и выжатая, лежала рядом. Линины запястья легко проскользнули в рукава, поднимая светлый лен за собой, и я невольно поднял взгляд.

В первую незнакомую секунду меня обожгло, нервно и хлестко. Я глядел на чистые, естественные изгибы лопаток без единой лишней черты, и не знал, что думать.

Затем проснулись мысли другие, вполне определенные. Пепел и дождь! Самому, что ли, сходить окунуться в прохладной водичке? Пока, как говорил дядя, все не накрылось медным колоколом?

Хотя День трех колоколов только через неделю…

Квентин, заткнись.

Лин застегнула рубашку и обернулась. Я не успел отвести взгляд, и несколько мгновений мы озадаченно смотрели друг на друга.

— Пора питаться, — нарушила молчание Лин. — Предадим картофель огню?

— Точнее, неворошенному жару под пеплом, — я начал разгребать угли палкой. — Вино будем пить холодным?

— Ты волшебник, ты и разогревай, — она протянула мне флягу. — Только учти, другой посуды у нас нет.

Я представил, как по руке стекает раскаленный добела металл, и торопливо поставил флягу на землю.

— Рисковать не будем. Я займусь картошкой, а тебе достается честь нанизывать хлеб на прутики.

— Тоже дело, — легко согласилась Лин.

Вскоре мы уже уплетали свежезажаренную ветчину с печеной картошкой. Хлеб подгорел местами, но я все равно не ел ничего вкуснее. Забавно: на ферме всегда было где развести костер, а на кухне — взять овощи и мясо. Почему же мы никогда так не сидели?

Впрочем, еще более дико было бы представить, что мои предки разжигали костры на площадях Сорлинн, чтобы подрумянить окорок. Каждому свое.