Драконы грома
Шрифт:
— Теперь уже близко! — неустанно повторяла она.
Но до конца все еще оставалось далеко, и негде было даже присесть на узкой тропе. Среди устилавшей редкие ниши пыльной сухой листвы шуршали лесные клопы и многоножки.
Я пришел в себя от ласкового прикосновения.
— Здесь мы отдохнем, старший братец, — тихо сказала девушка, увлекая в густую тень пальмовой кровли.
Там, на бамбуковых, устланных циновками подмостках, блаженно подремывали усталые путники. Добродушная толстуха с яркими от бетеля губами распаренным черпаком из кокоса щедро разливала чай. В кипящем чане вместе со свежими чайными листьями мелькали ветки. С первыми глотками горьковатой обжигающей жидкости вернулась способность воспринимать мир во всей его полноте. Вкусный запах дыма щекотал ноздри. Я радовался беззаботному смеху голых ребятишек, кувыркавшихся в пыли, и полной грудью вдыхал живительный, почти осязаемый сумрак. В дальнем углу сидел худой старик. У его ног стоял горшок с вязкой зеленоватой жидкостью, в которую он обмакивал тонкие бамбуковые стрелы. Перед домашним алтариком стояло блюдо с белыми и лиловыми лепестками. В дыму курений смутно золотились подношения: бананы,
Приободренные отдыхом, мы зашагали по горячему щебню, вспугивая стрекоз. О близости пещер свидетельствовали все чаще встречавшиеся каменные жертвенники, где шелестели под ветром засохшие цветы. Окруженные колючей изгородью ананаса, одиноко высились деревянные божницы, насквозь источенные термитами. На расчищенном от ползучих растений известковом склоне были высечены магические символы, позеленевшие от времени и туманов.
Наконец тропа выровнялась и впереди показался красный мостик, за которым виднелись ворота с иероглифами и вечный спутник тюа, вьетнамской пагоды, — дерево дай.
Когда мы вошли под своды пещеры, мне показалось, что я заглянул в ад. Глубоко внизу клубились густые пары, пронизанные жгучими точками тлеющих свечек. Густой запах можжевельника и сандала царапал горло, ел глаза. Высоко под каменной аркой гулко перекатывалось эхо. Потревоженные летучие мыши метались во мгле. От вечного дождя, которым проливались охлаждавшиеся под каменным сводом испарения, земля под ногами разбухла и сделалась скользкой. Переход от ослепительного, жаркого полдня к моросящему мраку был настолько резок, что начал бить простудный озноб. Пропитанные курениями душные волны тумана не позволяли разглядеть лики богов. Изваянные из прозрачного кальцита, боги словно изнутри наливались красноватым свечением, представая в новом обличье, тревожа и усыпляя нескончаемой изменчивостью. Все ниже становились гладкие своды, нависавшие причудливыми складками. Порой кто-нибудь пробовал постучать по ним камнем, и тогда вся пещера наполнялась тревожным и гневным рокотом. Хотелось поскорее вырваться из этого удушливого, то в жар, то в холод бросающего тумана. Блуждая под тихим дождем от алтаря к алтарю, я утратил ощущение времени и едва не запутался в лабиринте.
В гористых джунглях Вьетнама растет дерево вухыонг — «далекий аромат». Старики говорят, что оно зацветает раз в пятьдесят лет и таинственное благоухание его разливается в воздухе на сотни километров. Ночь, когда раскрываются влажные восковые цветы вухыонга, — сокровенный праздник леса. Отовсюду слетаются тучи крылатых лакомок: бабочки, похожие на летучих мышей, и стрекозы, искусно мимикрирующие под бабочек, пчелы-мясоеды и крохотные птички-нектарницы. Словно у гигантской лампы мечется вся эта живность по замкнутым орбитам вокруг дерева, привлекая со всей округи змей, ящериц и голосистых лягушек. Даже слоны и тигры приходят на этот ночной пир, озаряемые колдовским мерцанием светляков.
Весной 1973 года, в ту незабываемую первую весну мира, сладкий аромат цветения, явственно ощущался везде: в горах и на побережье, на дорогах, задымленных красной пылью, даже в международном аэропорту. Не знаю, зацвел ли это легендарный вухыонг или просто миллионы самых разных цветов смешали дыхание воедино, но душная горьковатая сладость надолго утвердила свое, как писалось раньше, благорастворение.
— Я рад, что дожил до этой весны, — сказал старый крестьянин Чыонг Шам Фунг, вместе с которым мы дожидались парома у реки Лам. — Впервые за сто с лишним лет на нашей земле нет интервентов. Каждая травинка радуется. Как сверкает роса на лотосовых листьях! Смотрите, какой будет рис!
Этот старик, посасывающий из бамбукового кальяна крепкий, удушливый дым лаосского табака, нашел удивительно точное слово. Рисовое поле, лотосы и сплошная японская ряска в пруду, треугольные листья батата и горох «маш» на грядках действительно ласкали взгляд первозданной стихийной радостью. Сквозь нежную зелень всходов муарово просвечивала жирная вода. На севере страны рис только-только выметал колос, на юге — уже собирали обильный урожай, отвеивали зерно большими, затейливо сплетенными щитами. Но весна освобождения еще не докатилась в тот год до вьетнамского юга, и полного мира не было еще на вьетнамской земле. Лишь перемирие, лишь временное затишье. Опаленная, изрытая бомбами почва с неистовой силой и жадностью творила свое исконное дело. Целительное могущество буйной тропической природы! Считанные дни потребовались на то, чтобы оживить безжизненный, прямо-таки марсианский ландшафт. Девушки в плетеных конических шляпах разровняли тяпками желтые остеклованные валы кратеров, усеявших красное лоно древней земли, засыпали воронки на рисовых плантациях. Потом по канавкам зажурчала глинистая вода, и острый плуг перепахал плодородную, истосковавшуюся по рассаде жижу. Сами собой затянулись раны в бамбуковых порослях, отродился банан, в круглых, заполненных водой воронках развелись пресноводные креветки и двоякодышащие лабиринтовые рыбки. Мальчишки забросили в воду хитрые бамбуковые снасти и в ожидании улова отдыхали на теплых спинах своих буйволов. В деревнях проходили собрания сельскохозяйственных кооперативов. Крестьяне решали, как перераспределить землю под технические и продовольственные культуры, что и где в первую очередь построить. Решено было прежде всего привести в порядок рисовые плантации, а плодородные красные земли пустить под перец, который полностью окупит себя уже на другой год. Потом можно будет восстановить животноводство, вновь засадить сожженные напалмом каепутовые леса, наладить водоснабжение горных склонов, где растет дающая каучук гевея.
— Это не изолированные задачи, — пояснил заведующий отделом пропаганды и воспитания при парткоме Нгуен Минь. — Нельзя восстановить сельское хозяйство и морское рыболовство без общей нормализации жизни. Люди выходят из землянок на дневной свет. Нужно строить для них дома, пусть временные сначала, школы, налаживать снабжение, обеспечить бесперебойную подачу электроэнергии. Но самое главное
Товарищу Миню скоро стукнет шестьдесят. Он много лет был партизаном. Потерял всех своих близких. Дома, в которых ему довелось жить, трижды превращались в пепел. Он откапывал засыпанных взрывом друзей, и его самого, ослепленного и оглохшего, тоже вытаскивали из развалин. Он привык все начинать сначала.
— Я здесь уже двадцать лет. — Он улыбнулся и махнул рукой в сторону потонувших в ночи лесистых склонов. Тихий голос его был едва слышен сквозь жестяную шумовую завесу цикад, заглушавших даже стук движка, исправно дающего свет до десяти вечера. — И давно полюбил эту не очень-то щедрую землю. Тут все дается с трудом. Ведь кругом горы, пески. Под рис используется лишь семь процентов территории. Да что там рис. Даже батат, маниоку и овощи здесь куда труднее вырастить, чем в других провинциях. Недаром раньше это был самый отсталый район. Горцы ванкиеу еще в пятьдесят пятом году ходили в одних набедренных повязках из тапы и молились духам леса. Но уже на третий год народной власти мы сумели собрать здесь второй урожай риса! Это на наших-то землях! Казалось, все было против нас: сухой ветер с Лаоса испепелял рассаду, дождевые потоки с гор вымывали плодородный слой, тайфуны гнали с моря соленую воду, и это было хуже всего, потому что рис не терпит соли. Но мы в короткий срок создали разветвленную систему ирригации, возвели дамбы против бешеных разливов реки. Мы научились накапливать воду горных ручьев и сберегать ее на случай засух. С помощью СССР построили чайную фабрику, современные электростанции, лесопильный и мукомольный заводы. Дамбу, которая протянулась от речного устья до моста на дороге № 1, строили все — от мала до велика… Теперь все это надо приводить в порядок. И конечно же, мы быстро управимся без бомбежек, без артобстрела из-за реки Бенхай. Слышите, какая тишина?
Цикады по-прежнему стригли миллионами ножниц кровельное железо, и ящерицы гекко время от времени дополняли этот концерт своим коротким чмокающим хохотом. Товарищ Минь признался, что считает дни, оставшиеся до возвращения второй жены и троих детей.
— Старшие дочери, конечно, не приедут. — Он вновь тихо и светло улыбнулся. — Одна учится в мединституте, другая работает в Ханое. У них своя жизнь… Пойдемте в дом. Я покажу вам, каким станет наш город.
Этот непроглядный, как всегда в тропиках, вечер у пограничной реки Бенхай, проведенный над планом города Хоса, которому предстоит, как сказочному фениксу, восстать из пепла, напомнил мне «Ночь поэзии» на развалинах цементного завода в Хайфоне. Так же вот неистовствовали цикады, мелкая летучая братия неслась на электрический свет, и цветочная сладость струилась в горячем и влажном воздухе. Но необозримая площадь, образовавшаяся на месте цехов и исполинских печей обжига, была заполнена молодежью. Люди стояли или сидели прямо на земле, что называется, локоть к локтю. В скрещении прожекторов, как ликующий костер победы, алела трибуна, с которой нарумяненная актриса в праздничном национальном платье декламировала под рокот однострунного дая стихи. Актрису сменил Доан Зиой — знаменитый поэт и старый партизан. Зорко щурясь в темноту, словно стараясь разглядеть в притихшей толпе друзей, он прочел знакомую всем вьетнамцам «Песнь о рубашке» и, отчаянно отмахиваясь от благодарного цоканья и аплодисментов, вытащил на трибуну мальчика — самого юного стихотворца на этом удивительном фестивале поэтов. Свои стихи читали рабочие парни с цементного и маститые, заслуженные поэты, партийные работники, члены правительства и даже бывшие монахи, сменившие тогу на солдатскую гимнастерку. Певицы столичных ансамблей и самодеятельных коллективов пели под звон и рокот народных инструментов песни о победе, о лесах и горах родной страны, о мирном труде под праздничным весенним небом. Вокруг, подобно стенам римского Колизея, зияли черные провалы стен, ажурно высвечивались из тьмы опоры несуществующих трубопроводов, пролеты кран-балок. Цементный завод — колыбель рабочего класса Вьетнама — окружал эту радостную, ликующую площадь сквозным контуром, неотвязным и беспокойным. Завода не было, и все-таки он существовал в человеческой памяти, в планах и неотложных заботах людей. Эти люди — вечно живое сердце его, — казалось, дышали в ту ночь стихами. Собственно, так оно и было. Но стихи, которые улетали во тьму с микрофона на кумачовой, засыпанной цветами трибуне, вобрали в себя нечто значительно большее, чем просто радость победы и счастье мира. Утром эти юноши и девушки будут расчищать завалы, сваривать стальные конструкции, заливать арматуру бетоном. Но для них этот будничный труд будет подобен удивительному переходу к новой прекрасной реальности, которую пока трудно даже вообразить себе во всех деталях. Проблески ее можно уловить лишь озарением сердца, интуитивно почувствовать их в стихотворных мелодиях и песенных ритмах. Это великолепно и удивительно, когда народ начинает свой созидательный труд с поэзии, ибо искусство в столь судьбоносный миг подобно разведке грядущего.
В разбомбленном Намдине, третьем по величине промышленном городе, работали уже все школы. Когда в школе Фунг Тьи Киен огромный барабан возвестил своим утробным урчанием об окончании урока и ребятня с криком выскочила на перемену, пожилые женщины с черными от бетеля зубами все так же методично и споро продолжали разбирать гибкие бамбуковые стволы. Школа работает, но строительство ее не закончено, и шефы из кооператива с побережья буквально днюют и ночуют на школьном дворе.
Молодой директор By Динь Фонг пояснил: