Драконы грома
Шрифт:
В своей книге «Всадники Кама» французский этнограф М. Пейсэль приводит поразительный факт: «Будучи, по нашим понятиям, людьми совершенно несведущими в политике, руководители „кхампа“, оказывается, читали и переводили Карла Маркса и Сунь Ятсена. Они с трудом сдерживались при виде злоупотреблений со стороны религиозных властей и презирали коррумпированную, лебезящую перед китайцами дворцовую камарилью далай-ламы. „Кхампа“ подняли восстание не против коммунистической идеологии, а против пекинских эмиссаров и коллаборационистов».
Если добавить к этому, что за всю историю Кам не покорялся ни одному иностранному завоевателю, то становится понятным,
— Мы с изумлением смотрели на невиданное зрелище: китайцы убивали китайцев, — рассказал впоследствии один из беженцев. — Но солдаты взяли верх.
Победили, впрочем, не солдаты. После инцидента командующий китайской армией в Лхасе был отозван в Пекин, и хунвэйбины, решив, что «идеи Мао Цзэдуна» одержали решительную победу, учинили в городе безобразный погром. Они крушили алтари, ломали древние статуи, жгли священные тексты. В храмах устраивались дикие сцены, с прохожих прямо на улице срывались национальные одежды. Особым постановлением населению было вменено в обязанность облачаться в синие тужурки.
Именно тогда сделалась повсеместной война, которая, то вспыхивая, то затухая, велась уже свыше десяти лет. К восставшим племенам «кхампа» присоединились даже те, кто все это время держался в стороне. Гнев гордого свободолюбивого народа хлынул через край.
Тибет всегда был закрытой страной. Исключение делалось лишь для паломников, которые устремлялись со всей срединной Азии на поклонение лхасским святыням. Ныне занавес молчания наглухо опустился над покоренной силой оружия, но не смирившейся с унижением высокогорной страной. И все же беженцы говорили о нападениях на обозы, о перестрелках на перевалах, о комендантском часе, который вводится в мятежных селениях.
Исход из Тибета можно разделить на три стадии. Массовым он сделался в шестидесятые годы, когда из Китая были переселены тысячи колонистов. Местные крестьяне, не понимая скоропалительных нововведений, вынуждены были оставить свои поля. Через короткое время страна, которая всегда обеспечивала себя продуктами питания, впервые испытала ужасы всеобщего голода. Это была вторая стадия, самая страшная.
Волна за волной уходили крестьяне по заповедным надоблачным тропам. После подавления Кама в лагеря беженцев стали прибывать обросшие, измученные мужчины в изодранной защитной униформе без знаков различия и эмблем. Привыкшие к снегам и разреженному воздуху высокогорья, они болели и задыхались в горячих и влажных низинах. Таков был наполненный молчаливым гневом финал.
— Красный Крест постарался забыть о нашем существовании, — с горечью говорил один из беженцев. — С тех пор как западные дипломаты зачастили в Пекин, мы перестали получать даже медикаменты. Китай протестует, когда нас называют беженцами. Мы никто.
На галечном берегу неистово грохочущей реки мы оставили наш безотказный джип, чтобы подняться в горы, где в узкой выгнутой седловине приютилась тибетская деревушка. Зеленое небо горело предзакатным пронзительным светом, в котором сочнее видятся краски, рельефнее — предметы. В центре большого кукурузного поля белел монастырь. Страшный череп с трезубцем на темени охранял уединенную обитель от духов зла. Мелодично позвякивало при каждом обороте трехметровое колесо с молитвами, которое денно
Резкая перемена была незаметна, но глубока и необратима. На новом месте тибетцы организовали кооператив, где все было общим: доходы и траты. Они построили школу и монастырь, чтобы молодежь училась тибетскому образу жизни на тибетском языке. Организовали столовую, в которой всегда есть камские пельмени и белое, как сыворотка, пиво — чанг. Открыли сообща магазин, чтобы каждая семья могла обзавестись предметами первой необходимости. Деньги на территории кооператива не в ходу. Каждое утро молодые парни с рюкзаками за спиной спускаются в долину. Возле альпийских гостиниц, прямо на траве, они раскладывают свои сокровища. Словно приоткрывается окошко в призрачный мир. Вспыхивает чешуйчатая бирюза на серебряных гау с образками, переливаются на солнце коралловые перстни, один за другим появляются предметы, об истинном назначении которых знают только старые ламы и ученые-тибетологи. Далеко за океан в чьи-то частные коллекции утекает тибетская старина: ножи для заклятия демонов, бесценные чаши гаданий. В белом монастыре уже ничего похожего не осталось. Зато беспрерывно звонит колесо, и фрески на стенах по богатству и красоте почти не уступают фрескам в Амдо.
— Мы сделали все, как на родине, — объяснил настоятель Дуп-римпоче. — Теперь у нас одна забота: закончить крышу.
Он жил и учился в знаменитом ламаистском монастыре Гумбуме. Третью степень по медитации получил после того, как два года провел в темной пещере. Возможно, высшее искусство сосредоточения одарило его приветливым этим спокойствием.
С безучастной просветленной улыбкой он рассказал о крушении привычного мира, о родственниках, которых отправили куда-то на перевоспитание.
— Вы надеетесь вернуться домой?
— Мы все живем надеждой. Думаю, что это будет не скоро. Пока же надо закончить крышу, — отвечал он охотно и деловито, с какой-то сдержанной радостью, которая осталась для меня непонятной. Но будущее было закрыто и для него — ламы высшего посвящения.
— Мы мечтаем вновь увидеть свои долины, только ждать нам придется долго, — так говорили почти все.
Немой у колеса, смеясь и гримасничая, сделал вид, что жует палец. Красноречивый, страшный знак голода и нищеты. За бамбуковой загородкой возились голые ребятишки. Четырехлетние таскали за спиной двухлетних. Они уже начали свой трудовой путь, но были веселы и беззаботны. Почти все они родились здесь, на южном склоне великой стены Гималаев.
Высоко в горах, где под сенью кедров дремлют вещие, забрызганные разноцветными пятнами лишайника валуны, стоит хижина лесорубов. Розоватая смолистая плоть деревьев, плетень из сухих корневищ, закопченный очаг и тлеющая перед образком Будды курительная палочка.
Лесорубы все еще в хаки, но на месте прожженных дыр светлеют аккуратные заплаты. У одного из них щека покрыта пороховой синью и нервно подергивается веко.
— Мы воевали не с идеологией, и мы не националисты. Только в военном лагере я впервые увидел, какой флаг был у независимого Тибета, — сказал он.