Дракула против Гитлера
Шрифт:
И могла протараторить наизусть столько всяких сведений и подробностей из него, что их вполне хватило бы, чтобы обмануть любого любителя и, возможно даже, и некоторых профессионалов, так как она знала всё о жаворонке и беркуте, черном дятле, различных оляпках и редком белозобом дрозде. Это был удобный способ следить за передвижением войск, не вызывая особых подозрений.
Люсиль умела хлопать ресничками и кокетливо крутить пальчиком в пряди своих медных волос, умела наврать с три короба и отбрехаться при любой встрече, которых в последнее время становилось все больше, но блокнот, бинокль и болтовня о птицах всегда были у нее наготове, чтобы доказать свои утверждения. А пистолет — на случай, если это не удастся.
Однако вплоть до этой минуты
Она навела резкость бинокля на здание в центре площади — трехсотлетнюю Ратушу. Оно было двухэтажным, с башней с часами, возвышавшейся над ними в качестве третьего этажа. В былые времена эта городская дума являлась тем центром, откуда сто привилегированных горожан, представители различных гильдий, собственно и управляли Брашовым. После того, как правление гильдий теперь ушло в историю, на верхнем этаже сегодня располагалась мэрия, и ее святая святых выходила окнами на площадь, с большим портиком на фасаде. Именно в этом крыле, крытом, но с большими открытыми арочными окнами, теперь и собрались отцы города, они пили и обедали при открытых окнах, на свежем воздухе, благодаря чему и могли следить за празднеством внизу на площади.
Ей было видно, кто именно собрался в портике. Они явно ждали чего-то или кого-то. Они не спеша расхаживали по этому огромному кабинету, с бокалами хереса в руках, курили вонючие сигары, которые раздал им мэр, державший для себя самого хороший табак в хьюмидоре, спрятанном в особом баре.
Люсиль знала их всех. Генерал Сучиу, румын, командир румынской Горно-стрелковой дивизии, контролировавшей Брашов и прилегающую территорию Трансильвании.
Он с большой неохотой нес офицерскую службу, казался какой-то вялой тряпкой, одетой в мятую, неуклюже сидевшую на нем военную форму, словно в какой-то комбинезон. Он чувствовал себя крайне неловко в роли военного и большую часть времени предпочитал заниматься своим лесопильным бизнесом, сдирая три шкуры с обманутого им правительства, так как он продавал древесину по завышенным ценам. Бизнес шел на ура. Война, как это всегда бывает, была для бизнеса мать родна.
Не так давно генерал расширил свой бизнес заводом в Тырговиште, заменявшим орудийные стволы, для того чтобы различные полевые орудия могли стрелять такими же 75-мм снарядами, которые применялись немцами. И, разумеется, неслучайно именно его подразделения заказывали такое переоборудование артиллерии в большом количестве. Люсиль собственной рукой внесла этот его завод в список целей диверсионных акций Сопротивления.
Он был мягким на вид человеком, который, казалось, всегда с крайней рассеянностью участвовал в текущем разговоре. Дивизия его была известна своей пассивностью и общей расхлябанностью. За каждую свою успешную операцию Сопротивление было благодарно ему за такое безвольное поведение и разгильдяйское отношение. Ходили слухи, что Сучиу на регулярной основе разворовывает пайки у своих же людей для последующей их перепродажи, и что в его дивизии можно за деньги приобрести офицерский чин или купить повышение в чине, или же, в одном случае, путем заключения земельного договора. Он процветал во время войны, равно как неплохо шли дела и у его портного, который был постоянно занят тем, что расширял форменные брюки генерала на поясе в районе его расширявшейся талии.
Но в данный момент этот толстомордый генерал, высунувшись из окна, с вожделением глядел своими бледными, как мыльная грязноватая вода масляными глазками на женские груди внизу, лучше видные с высоты часовой башни. Так как во время праздников принято было надевать традиционные крестьянские блузки с открытой шеей и грудью, глазки его лихорадочно бегали, как канарейка, пытающаяся сбежать из своей клетки, а его розовый язычок непрестанно покрывал слюной ему губы, как какой-то слизью.
Отец Петреску, католический священник, смотрел на генерала с вынужденно сдерживаемым презрением. Хотя большая часть жителей Брашова были лютеранами, Петреску являлся признанным местным религиозным авторитетом,
Телосложением он был настолько хил, что каждая женщина, с которой он сталкивался в этих разъездах, пыталась хоть немного откормить клирика сытной едой, и часто ему давали в дорогу еду и провизию, которую он, кстати, распределял среди наименее благополучных адептов своей паствы. Отдавая должное ему в знак уважения к его доброте, общительности и безвозмездной помощи ближним, его часто приглашали к себе многие местные жители из некатолических домов.
Над священником склонился полицейский констебль Чиорян, пополнявший свой стакан алкоголем. Начальник местной полиции был огромным, похожим на какого-то медведя, человеком, одними лишь своими внушительными размерами и широченной грудью колесом способным запугать любого преступника, скандалиста или смутьяна.
Но он сочетал это с почти кротким, доброжелательным спокойствием в любой ситуации. Каким бы буйным ни был нарушитель спокойствия, невозмутимого поведения этого доброго констебля, дополняемого его гигантской рукой, положенной на разъяренное плечо, оказывалось достаточно, чтобы разрядить любую взрывоопасную ситуацию. Кроме того, он также был самым волосатым человеком, с которым когда-либо сталкивалась Люсиль. Усы его росли от носа до бак, руки его были сплошь, ковром, покрыты волосами настолько длинными, что их можно было заплетать в косички, волосы кудрями вылезали у него из воротника и пучками торчали из ушей, а брови тянулись одной длинной изгородью над карими глазами.
Полицейский со священником были поглощены каким-то серьезным разговором с мэром Мурешану, крошечного роста человечком, лысина которого компенсировалась неожиданно пышной бородой, похожей на взрыв бомбы. На лице его доминировал нос размером с грушу, испещренный филигранью красных и синих прожилок. Он носил на себе мантию своей должности, словно прямо родился в ней, как в рубашке, и щеголял ею, расхаживая по Брашову, как управляющий эксклюзивного французского ресторана, с раздутым самомнением, ощущавшимся за несколько миль от его должностного кабинета.
Отец Люсиль, профессор Абрахам Ван Хельсинг, прикуривал сигару от огня капитана Лобенхоффера. Позже она будет упрекать его за это; он обещал отказаться от никотина, который он сам объявлял ядом. Ему было уже за восемьдесят, и, по его собственному диагнозу, легкие его уже давно были не такими, как раньше.
Люсиль устроит ему позже за это нагоняй — если только он до этого доживет.
Нацист, Лобенхоффер, был высоким, болезненно-желтым человеком в очках, который, похоже, всегда чувствовал неприятный привкус во рту. Его тонкие, светлые усики, казалось, состояли из двенадцати жалких волосинок, нависавшими над влажным, тонким ртом, дергавшимся, когда Лобенхоффер чего-то пугался. Люсиль знала это не понаслышке.
Капитан и ее отец были погружены в какой-то серьезный разговор — скорее всего, о выдающейся родословной Лобенхоффера, восходящей к Гебхарду фон Блюхеру, знаменитому прусскому генералу. Отец рассказывал Люсиль, что Лобенхоффер может наизусть твердить о своей родословной, как ребенок, повторяющий алфавит, и делать это столь же монотонно. Проблема была в том, что немец не способен был запомнить, кому он уже перечислял этих своих предков, поэтому Ван Хельсинг и все те, кому приходилось беседовать с Лобенхоффером в Брашове, слышали список его предков уже так много раз, что могли ему сами его повторить.