Драма Иова
Шрифт:
Поэтому несмотря на то, что человек старается преодолеть небытие своим мышлением, это ему никогда не удается. И хотя он пытается создать себя своим словом, но слово его никогда не зазвучит новым бытием как Слово Божие в дни сотворения. Человеческое мышление, сосредоточенное на экзистенции, обречено на неудачу, ибо оно по своей сущности не может дать ответа. И эта неудача не случайна. Это сущностная неудача. Человек мог бы преодолеть небытие и мог бы обосновать себя своим мышлением заново только в том случае, если бы он был в состоянии утвердительно ответить на вопросы Бога, о которых говорилось раньше: если бы он знал, где он был тогда, когда Бог полагал основания земли; если бы он мог управлять истоками морей; если бы он победил стражей царства смерти; если бы управлял звездными путями и добывал корм диким зверям. Но всего этого человек не может. На вопросы Бога человек может ответить только отрицательно. Тем самым он должен признать, что свою экзистенцию он получает от Другого и что он зависим от этого Другого. Человек не преодолевает небытия своим мышлением и не обосновывает своего бытия своим словом. Экзистенциальное мышление – это только вопрос: только предъявление своего бытия Другому, который является человеку в его страхе перед небытием, Другому, который переживается как единственный держатель и господин бытия. Все, что выходит за границу вопроса, само по себе превращается в теорию, абстракцию, логическую конструкцию, часто привлекательную и правильную в себе, но призрачно страшную для страдающей экзистенции, ибо никакая теория не способна восстановить человека, лишенного части бытия. Поэтому и друзья Иова в своей готовности дать ответ непроизвольно перескакивают из онтологической области в область логическую и этим не удовлетворяют Иова. Так прыгает всякий человек. Судьба цирковой лошадки — судьба каждого, кто пытается обосновать себя своей же мыслью. Человеческая экзистенция не есть воплощение мысли человека, как, скажем, любое произведение культуры. Правда, в человеке скрыта идея. Человек – это объективация идеи. Однако идея эта не его. Поэтому ни одна человеческая мысль, ни одна
Здесь нам становится понятным смысл раскаяния Иова. Когда Бог заговорил и поднял целый ряд вопросов, на которые можно ответить только отрицательно, Иов вдруг понял направленность своих усилий и замолчал. «Вот, я ничтожен; что буду я отвечать Тебе? Руку мою полагаю на уста мои. Однажды я говорил, — теперь отвечать не буду, даже дважды, но более не буду» (39, 34–35). И в другом месте: «Поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (42, 6). От чего Иов отрекается и в чем готов раскаяться? Вне сомнения, в своем желании призвать Бога на суд и доказать Ему свою невиновность. Однако чем же в действительности было это желание судиться с Богом, если не тайным намерением выиграть дело и именно этой удачей восстановить себя в своем бытии? Откуда возникла бы эта удача? Очевидно, что она стала бы результатом усилий самого Иова. Своими мыслями и своим доказательным словом он сам выиграл бы дело и преодолел бы свое страдание. Желание судиться с Богом есть желание обосновать себя с помощью своих собственных усилий. Возможно, что именно поэтому Иов неоднократно приказывает своим друзьям замолчать и послушать, что он сам скажет. Высказывая свою печаль, излагая свои доказательства, он действительно уже ведет тяжбу с Богом и тем самым надеется преодолеть настигшее его небытие. Но, когда Бог выдвинул перед ним целый ряд вопросов, раскрывающих недостаточность человеческого бытия для себя самого, Иов понял скрытый прометеевский умысел своей тяжбы, отрекся от нее и раскаялся. И это раскаяние его спасло. Если бы он сознательно позволил этому прометеевскому замыслу развиться, он стал бы, прикладывая все силы, утверждать свое слово, сделал бы его рациональным, логическим, превратил бы в теорию, как это сделали его друзья, и тем самым естественно и неизбежно перескочил бы из онтологической области в логическую. Возможно, что сегодня эта его теория нас ошеломила бы, как ошеломляет множество других ответов на вопрос страдания. Но эта теория не вывела бы самого Иова из-под угрозы небытия. Мучимый и дальше страданием, он все больше и больше соскальзывал бы в небытие, все сильнее и сильнее ощущал бы собственное падение, пока наконец смерть не освободила бы его от страдания и от страха. Но Иов вовремя понял опасность своей тяжбы и поступил правильно, отказавшись от нее. Своим раскаянием он очистил свою мысль от примесей и освободил от заманчивой веры в нее саму.
Своим раскаянием Иов также окончательно и правильно поставил вопрос своей экзистенции. Уже упоминалось о том, что поставить онтологический вопрос означает предъявить свое бытие, показывая его таким, какое оно есть: умаленное и пошатнувшееся. Однако пока человек втайне надеется восстановить свое бытиесвоими собственными усилиями, до тех пор он не предъявляет это бытие истинно и окончательно. Благодаря прометеевскому замыслу он придерживает часть своей экзистенции, словно скрывая ее от того Другого. Он прикрывает ее своей собственной тенью и потому всю ее не показывает. Тем самым он не ставит того великого вопроса экзистенции во всей его глубине и объеме. И только тогда, когда человек раскаивается, следовательно, отрекается от своих прометеевских замыслов, когда он отказывается от своего желания встать на свою собственную основу, только тогда он устраняет тень и предъявляет всюсвою экзистенцию, ничего не скрывая и не умалчивая. И только тогда вопрос экзистенции предстает в своем подлинном смысле. Поэтому раскаяние есть глубочайший акт экзистенциального вопроса, акт основополагающий, без которого гибнет каждое человеческое бытие. Без раскаяния нельзя истинно и глубоко признать, что человеческое бытие несомо Другим, тем самым нельзя и предъявить его во всей его целостности; иначе говоря, нельзя поставить онтологического вопроса. А не поставив вопроса, нельзя получить ответа. И если Иов дождался ответа, то только потому, что он раскаялся и тем самым правильно поставил и обосновал свой вопрос. Как только он произнес – «Выслушай, взывал я, и я буду говорить, и что буду спрашивать у Тебя, объясни мне» (42, 5), его желание судиться с Богом окончательно разрушилось; завеса, скрывающая его прометеевскую экзистенцию, оборвалась, и бытие Иова предстало перед лицом Господа во всем своем бессилии. Иов поставил свой вопрос, потому и получил ответ. Поворот весьма радикальный. Иов и прежде обращался к Богу. Но по духу прежнее обращение было другим: «Тогда зови, и я буду отвечать», — говорит Иов Богу. Но сразу же прометеевский умысел нашептывает ему поправку к уже сказанному: «или буду говорить я, а Ты отвечай мне» (13, 22). На такое обращение, как увидим позже, сравнивая Иова с Кондратом из «Дзядов» Адама Мицкевича, Бог не отвечает. Пока говорит человек, Бог молчит. Бог отвечает только тогда, когда человек зажимает свой рот, когда отказывается от своих речей и сожалеет о них. Ответ Бога всегда опирается на вопрос человека, ибо этот ответ не теория, но бытие. Таким образом, необходимо, чтобы человек спросил Бога, то есть, предъявил свое бытие таким, каким он его получил из Его рук. Своим раскаянием Иов спросил Бога полностью – душой и телом и потому Бог ответил. Раскаяние Иова показало, что в экзистенции ответа нет. Экзистенция есть только вопрос, открытый перед лицом Господа.
4. ОТВЕТ ТРАНСЦЕНДЕНЦИИ
Чем же заканчивается экзистенциальное мышление? Скептицизмом?Разочарованием и неизвестностью? Отнюдь! Скептик и экзистенциальный мыслитель не только находятся на разных уровнях, но прямо противоположны друг другу. Скептик относится к группе теоретических мыслителей. Он не из тех, кто не дает ответа. Наоборот, скептик дает ответ и свое мышление замыкает своей абстрактной формулой — «нельзя ничего познать». Скептицизм всегда остается в области логического мышления и потому не способен прикоснуться к личной экзистенции. По самой своей сути он только теория. Разочарованность скептика происходит от его усилий вместить экзистенцию в логическую формулу. Но так как экзистенция не вмещается ни в одну абстрактную формулу и, как говорится, она никогда не делится в уме без остатка, то скептик, будучи не в состоянии выразить этот остаток логическим способом, машет рукой на все ранее затраченные усилия и объявляет, что ничего нельзя познать. Но этот его жест тоже является ответом. Он точно так же замыкает мышление человека, как и всякая другая логическая формула. Скептицизм, как и любая другая теория, принадлежит замкнутому мышлению. Он достигает своего завершения в виде логической формулы. Правда, эта его формула негативна. Но она есть тот предел, который замыкает ее мышление, не оставляя никакого просвета.
Между тем несостоятельность экзистенциального мышления имеет совершенно другой смысл. Это мышление, будучи по существу вопросом, никогда не замыкается. Ведь существо вопроса и есть его открытость. Скептик не ставит вопроса, ибо, будучи не в состоянии получить ответ из своей собственной мысли или считая все ответы одинаковыми, он не находит смысла в вопросе. Между тем экзистенциальный мыслитель как раз спрашивает. Он спрашивает всем собою; он спрашивает, предъявляя свое бытие. Поэтому его вопрос проламывает стены логического мышления, в которых бьется запертый скептик. Экзистенциальный вопрос, как видим, становится онтологическим вопросом, вопросом не только чистой мысли, но самого бытия. Правда, ответа в своей экзистенции он не находит. Но не потому, что принципиально опровергает возможность ответа, как это делает скептик, а потому, что этот ответ должен быть тоже онтологическим, следовательно, проявляющимся новым бытием, которое как раз и ищет экзистенциальный мыслитель. Экзистенциальное мышление подходит к границе человеческого бытия и останавливается. Но, не давая никакого логического ответа, оно себя не замыкает, остается открытым и в этой открытости готово принять ответ. Экзистенциальное мышление не заканчивается, но только останавливается, только делает перерыв, только осматривается, не даст ли ему ответа кто-нибудь Другой. Ответ должен быть онтологический. Мысля экзистенциально, человек ставит онтологический вопрос, который говорит о его желании и усилиях рассеять настигнувший его мрак небытия и заново отстроить лишенную части бытия экзистенцию. Поэтому ответ должен принести новый свет и новое бытие. И поэтому экзистенциальный мыслитель, хотя сам и не в состоянии дать ответа, не отмахивается от своих усилий как скептик, но ожидает ответа и готов его принять, ибо от этого ответа зависит дальнейшая его экзистенция. От него зависит, выпрямится ли бытие человека или и дальше будет соскальзывать в небытие и полностью погибнет. Потому граница для этого мышления никогда не является концом. Граница здесь только остановка, подготовка и ожидание. Подойдя к черте, экзистенция человека раскрывается.
Именно здесь мы как раз и нащупываем первую взаимосвязь экзистенции с трансценденцией или, говоря проще, связь человека с Богом. Для кого же открывается человеческая экзистенция, подошедшая к своей границе? Не для кого другого, как для того, кто есть уже не экзистенция, но кто есть по ту сторону экзистенции. А то, что находится по ту сторону экзистенции, естьтрансценденция или Бог. Следовательно, экзистенция открывается трансценденции; человек
Иов хорошо понял эту сущностную связь человека с трансценденцией и потому все время говорил только Богу. Он обращался к Богу, спрашивая у Него, в чем согрешил (7, 20); Богу высказывал свое страдание, не убоявшись Его (9, 35); к Богу обращал он все свои жалобы и печаль (13, 13); Его призывал в свидетели своей невиновности (16, 19–22). Своим мышлением Иов хотел постичь свое бытие, хотел разобраться в своей судьбе. Однако для него было очевидным то, что это знание он сможет найти только по ту сторону, что его нет ни в природе, ни в культуре. Из недр земли человек добывает серебро и золото; из руды изготавливает железо; в горах оборудует для себя каменоломни; в скалах прорубает каналы для вод и природные тайны выносит на свет (28, 1–11). «Но где премудрость обретается? и где место разума? Не знает человек цены ее, и она не обретается на земле живых. Бездна говорит: “не во мне она”; и море говорит: “не у меня”» (28, 12–14). Природный мир со своим богатством, разнообразием и загадочностью не дает экзистенциального знания. Он не отвечает на вопрос личной судьбы и его не разрешает. Человек может, насколько только ему это под силу, проникать в мир природы; он может вынести на дневной свет все тайны этого мира, но сам себя он там не найдет. В безднах природы нет проблемы экзистенции и она не обретается в морских глубинах. Природа не есть родина этого познания. Этой проблемы нет и в творениях рук человеческих, в них нет ответа на проблему экзистенции. Премудрость — «не дается она за золото, и не приобретается она за вес серебра. Не оценивается она золотом Офирским, ни драгоценным ониксом, ни сапфиром. Не равняется с нею золото и кристалл, и не выменяешь ее на сосуды из чистого золота» (28, 15–17). Мир произведений культуры тоже не является источником экзистенциального познания. Поэтому Иов поднимает вопрос, повторяя: «Откуда же исходит премудрость? и где место разума?» (28, 20). Во всех земных творениях, будь то творения природы или творения культуры, ее нет. «Сокрыта она от очей всего живущего, и от птиц небесных утаена» (28, 21). Но вот из страны умерших приходит слух, указывающий на родину познания: она есть в Боге (28, 22–23). Сотворяя бытие, ветру полагая вес, располагая воду по мере, назначая путь для молнии, Бог премудрость видел «и явил ее; приготовил ее, и еще испытал ее» (28, 25–27). Таким образом, Бог есть автор премудрости и ее источник. В Нем держатся своими ответами наши вопросы. Поэтому если человек и может познать свою экзистенцию, то только в причастности к Богу. Экзистенциальное познание в существе есть причастность к трансценденции. Включившись в разговор Иова с друзьями, Бог спрашивает: «Кто вложил мудрость в сердце, или кто дал смысл разуму?» (38, 36). Ответ только один: Он Сам. Имеющееся у человека знание собственного бытия приходит к нему из потустороннего. Из своей экзистенции человек ставит только вопрос. Ответ же он получает уже из трансценденции. Бог сообщается с бытием человека и освещает его в загадочности его. Наше бытие становится для нас видимым только в свете Господа. Экзистенциальное познание есть соучастный акт творения и трансценденции.
Таким образом, экзистенциальное мышление, как видим, достигает своей завершенности и подходит к познанию только в связи с трансценденцией. Здесь корни его успеха, но вместе — и опасности. Само по себе экзистенциальное мышление, оторванное от трансценденции, каким мы его видим в сегодняшней экзистенциальной философии, безнадежно, ибо в экзистенции оно не может найти ответа. Оно может только спросить. Если же оно захочет ответить, то натолкнется на абстрактную формулу и не разрешит им же поставленногоонтологического вопроса. Попытка опереться на саму экзистенцию бесплодна, ибо экзистенция сама себя не держит, ее держит Другой. Это основное наше переживание, которое мы испытываем в страхе. Поэтому неудача, окончательная и неотвратимая неудача, сопутствует всякой экзистенции, которая, подойдя к своей черте, все-таки ищет основу в самой себе и остается одна с собою, по своей воле закрывая онтическую открытость своего бытия. Экзистенция — повторяем — это только вопрос. Он указывает на ответ. Это так! Но нужно перешагнуть — transcendere — уровень вопроса, чтобы попасть в область ответа. Поэтому тот, кто этого шага не делает, навсегда остается на уровне вопроса и становится свидетелем окончательной тщеты своих усилий. Однако экзистенциальное мышление, которое понимает свой вопрошающий характер, открытость свою не замыкает, перешагивает уровень вопроса, достигает трансценденции и тем самым преодолевает угрозу неудачи, получая ответ из потустороннего и, таким образом, осмысливая свой вопрос.
Вот почему Иов, хотя сам и не дает ответа и не принимает формулировок своих друзей, не печалится, ибо чувствует, что ответ не в его власти, что он придет из потустороннего, от Господа, который есть источник премудрости и родина познания. Доверие Иова к Богу поразительно. «Вот, Он убивает меня; но я буду надеяться» (13, 15) — говорит Иов, зная, что его ожидание в глубинной своей сущности есть ожидание нового бытия. Остановившись у черты существования, Иов смотрит в потустороннее и оттуда ждет своего спасения, ибо по сю сторону спасения нет. Бог держит Иова в его бытии. Он может убить его. Но Он также будет для него и спасением. И так как это спасение единственное страстное желание Иова, то и все его мышление сосредоточено на обосновании нового бытия и освобождении от угрозы небытия. Поэтому обращение к трансценденции для Иова становится естественным и необходимым, даже если бы эта трансценденция была бы страшной, представая перед человеком, как увидим позже, в своей первоначальной могущественности. Всякий человек, который мыслит не для теории, но для своей личной судьбы, естественно перешагивает экзистенцию и сталкивается с трансценденцией, ибо к ней ведет сама сущность этого мышления: найти онтологический ответ на свой онтологический вопрос. И если некоторые представители современной экзистенциальной философии все же не приходят к трансценденции, то только потому, что ни один из них не мыслит для того, чтобы обосновать свою судьбу, но мыслит для создания теории. Их заботит не своя собственная экзистенция, но новая философия. Иов говорит: «Я мыслю». На этом уровне личностного мышления остался еще и Kierkegaard. Между тем экзистенциалисты наших дней уже говорят: «Я мыслит, Я философствует». Весьма радикальное различие. ТоЯ, которое получает глагол третьего лица, уже не является моим Я. Оно – уже абстрактное Я. Оно уже для меня объект, о котором я рассуждаю и исследую, какон мыслит, как он страдает, как он умирает. А умирать и философствовать о смерти, как представляется, весьма различные вещи. Иов и множество других в истории неизвестных мыслителей сами мыслили и сами страдали. Поэтому они были настоящими экзистенциальными мыслителями, хотя так их никто и не называл. Между тем современные экзистенциалисты, присвоив себе это название, утеряли сущность, ибо включились в ряды абстрактных мыслителей, поднимая не онтологические вопросы своего собственного бытия, но логические вопросы теории, и потому сами и отвечали. Таким образом, в этом и заключается основание того, почему в современной экзистенциальной философии проблема трансценденции покрыта мраком. Абстрактное мышление зачастую не достигает трансценденции, ибо оно и не идет к ней. Между тем настоящее экзистенциальное мышление, не загрязненное теоретическими заботами, всегда приходит к трансценденции, ибо оно добивается онтологического ответа, иначе говоря, стремится к Богу. Иова не заботила никакая теория. Его заботила только его собственная судьба. Поэтому его мышление оставалось чисто экзистенциальным, открытым, незамкнутым ни в какой абстрактной формуле, потому оно перешагнуло экзистенцию и столкнулось с трансценденцией. Появление Бога и обращение Его к спорящим — Иову и его друзьям, есть символическое выражение этого столкновения. Настоящее экзистенциальное мышление – это всегда мышление перед лицом трансценденции.
По отношению к правильно поставленному онтологическому вопросу и к полностью предъявленному бытию трансценденция не остается немой: она отвечает. Бог отзывается на призыв человека и спасает его. «И возвратил Господь потерю Иова... и дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде» (42, 10). Иов снова был принят в свою общину, снова приобрел богатство; и снова у него родились сыновья и дочери; и жил он очень долго «и умер Иов в старости, насыщенный днями» (42, 11–16). Это был ответ трансценденции на вопрос человека с умаленным бытием. Этот ответ весьма своеобразен. Страдание умалило бытие Иова и он призвал Господа, дабы тот спас пошатнувшуюся его экзистенцию. Но было ли это спасение только восстановлением Иова в его прежнем состоянии? Разве Бог, вытащив человека из реки небытия, выносит его на тот же самый берег? Автор книги Иова отмечает, что «дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде». Было ли это только воздаянием за страдания Иова? Не кроется ли в этом удвоении ранее имевшегося мысль, что бытие, восстановленное трансценденцией, всегда полнее прежнего? Иову было возвращено не только то, что он имел прежде, но еще ему было и приложено. И это умножение, это получение вдвое больше того, что имел есть не только идея морального воздаяния, но глубокая метафизическая мысль, которая раскрывает перед нами характер ответа трансценденции.