Драмы и комедии
Шрифт:
Н а д я. Так-таки никто тебя и не слушал?
Б о р и с. Слушали. Сострадали. Да ведь все равно Бунеева нет. Есть коллектив мостостроителей, Лукашов — их-то зачем обижать? «Нас не поймут». Как тут не задуматься?.. Стал я чем-то вроде городского сумасшедшего. Разве ты не замечала этого моего состояния?
Н а д я. Заметила, когда ты сорвался, не сказав мне ни слова. Правда, в это время ты думал только о себе, а это, к сожалению, нормально.
Б о р и с. Слушать птиц — и молчать, и не видеть никого!..
Н а д я. Соскучишься — захочешь на жизнь посмотреть.
Б о р и с.
Н а д я. Боренька, ты не сможешь здесь… Этот покой… Ты не выдержишь!..
Б о р и с. Помнишь озеро? Давно-то как, будто не один год, а двадцать лет прошло!.. Тропинка бежала по гористому берегу, и мы были как бы вознесены и над озером и над лесом. На тебе было платьице смешное такое, все в точках и запятых, светлое, а закат выкрасил его в какой-то неправдоподобно красивый цвет. И сама ты была удивительная… Помнишь?
Н а д я. Ты помнишь, дурачок, вот что хорошо!
Б о р и с (смешался, но затем говорит с ожесточением). Все, все это было правдой: и мы с тобой на высоком берегу, и малиновое от заката озеро у наших ног, и вся эта несказанная красота и покой! Все — истинная правда, жизнь. Но в ту же самую минуту, на этом же самом месте происходила и другая жизнь, и она была не менее истинной и даже более настоящей. Цаплю ты заметила далеко впереди, у болота. Еще показала мне: посмотри, мол, розовая, как фламинго. А у этой фламинги, глядь, по обе стороны клюва лягушачьи лапки болтаются… Простодушная лягушечка глазки выпучила, а та ее цап — и привет деткам! Наши чайки хлопали крыльями, устраиваясь на ночь. Думаешь, спать? Не-ет, стеречь своих птенцов от ночного хищника, которому ведь тоже пить-есть надо…
Явственно игнорируя смысл Борисовых слов, Надя слушает его со все возрастающей радостью.
Бобры, ты говорила, водятся в здешних местах. Так вот, может, в ту минуту самый гениальный бобер достраивал самое гениальное свое гидросооружение, хатку экстрамодерн, а деловитый дядечка в резиновых сапогах до пояса прилаживался ломиком, как бы поудобнее разворотить к чертям эту его архитектуру. Бобровый мех нынче поищи… И так везде… Ему бы, бобренку этому, со своим гением забраться подальше в лесные дали, а он нет, поближе к возлюбленному тобой человечеству. Может, скажешь, все это плод моего испорченного, низменного воображения? Закон природы, милая.
Н а д я (счастливая, то смеясь, то плача). Борька, я в этом не понимаю! Хорошо-то как… Ты ничего не забыл. И даже цаплю, и запятые на платье…
Входит М и ш к а, за ним — О л ь х о в ц е в.
М и ш к а (вырываясь от Ольховцева). Ты меня морально не охватывай, Евгений Степанович! (Борису.) Приехал чужих девок грабастать? Хиппарь!..
О л ь х о в ц е в. Михайла, уймись.
От
В а р в а р а. Мишка…
М и ш к а. Я за свое личное счастье бороться буду.
В а р в а р а (рванула сына за руку). Чего трезвонишь, халбутной ты парень!..
М и ш к а (Борису). Тебе тут не жить!.. Можешь утопнуть, река глубокая… Или с обрыва сверзишься, беспомощный, косточки поломаешь. А там и волки подоспеют… Запрещено их тут стрелять — экология… Съедят тебя по этой экологии, а какой со зверья допрос? (Угрожающе подступает к Борису.)
В а р в а р а (встала между ними; сыну). Марш домой!
М и ш к а. Красавчик мне… Ничего, Надьк, ты, если что… я всегда с тобой. (Уходит.)
В а р в а р а. Борис Андреевич…
Б о р и с. Я?
В а р в а р а (сурово). Вот тебе ключ. Занимай комнату ту самую, на дебаркадере.
Б о р и с (берет ключ). Спасибо, Варвара Антоновна.
В а р в а р а. Заходи ко мне по соседству, в буфет, подхарчиться когда. А еще я сны разгадывать мастерица. (Уходит.)
О л ь х о в ц е в удаляется к своему дому. Борис подбрасывает на ладони ключ.
Н а д я. Варвара Антоновна… хочет отгородить этим ключом тебя от меня… Покажи ключ.
Борис дает ключ.
Живи-ка ты у нас. Дом у деда просторный. Сухо, не то что на дебаркадере, прямо над водой.
Б о р и с. Смотри, поселюсь — так и не выгонишь.
Н а д я. Выгоню, если что… Мне ведь квартирант нужен порядочный.
Б о р и с. Ты здесь часто бывала у деда?
Н а д я. Летом чаще, зимой реже. Как получалось.
Б о р и с. По-прежнему стенографируешь? В состоянии «творческого интима»?
Н а д я. Не понимаю.
Б о р и с. Сама же рассказывала про свою работу. Сидишь с… ну, с товарищем там или, как это называется, с клиентом, что ли… Один на один, и вечером и ночью. Интимная обстановочка.
Н а д я (оскорблена). Что ты имеешь в виду? Не совестно тебе?
Б о р и с. Мне должно быть совестно?
Н а д я. Значит, ты меня нисколько, нисколечко… А я-то, глупая… на стене в сенях зарубки ставила… за каждый потерянный день!..
Б о р и с. А Мишкин пиджак вместо спецовки надевала, чтоб зарубки делать?
Надя снимает с себя пиджак, бережно свернув его, кладет на скамейку.
(Быстро идет в дом; оттуда доносятся удары топора; возвращается.) Чистая теперь стена… чистая, как белый лист!..
Н а д я. Что ты наделал? Это мои зарубки!.. И вообще, как ты смеешь? Дикарь!