Драмы

Штейн Александр

Звонок в дверь.

Маша (Вздрогнув, подходит к дверям). Кто там?

Голос. За Платоновым.

Маша отступает. Платонов открывает дверь. Занесенный снегом Часовников.

Пауза.

Алеша из ансамбля (поет, поводя плечами, тряся грудью).

За рабочих боролся он смело

И из кассы ни гроша не пер,

Коли пер, то какое нам дело,

Коль не пойман, так значит — не вор...

(Командует).

Все!

Нестройный хор. Ах, дамы, дамы, дамы...

Часовников. Значит, все так и есть.

Пауза.

Маша. Костик! Вот непутевый. Который час? Ладно, раздевайтесь, прощаю. Слава! Смотри, Слава, кто к нам пришел, Три мушкетера, или десять лет спустя.

Появляется Куклин.

Куклин (шутливо). И тебя, гляжу, к этому бережку прибило? Давай-давай. (Подает руку. Часовников ее не принимает). А на меня за что? Я тебя ниоткуда не вычеркивал.

Часовников. Ты хуже сделал.

Куклин. Наврали что-то про меня? Бывает. Привык.

Часовников. Сам наврал.

Куклин. Даже так?

Часовников. В Москву, в управление наврал, что я напился, что я дебош учинил. А я в каюте спал. Лгун ты. Лгун и доносчик.

Куклин. Лгун не я, лгун — ты. Нахулиганил, а теперь пузыри пустил. Думаете, друзья, так и концы в воду? Правда, она все равно выплывет, с ней не разминешься.

Пауза. Слышен хор голосов: «Ах, дамы, дамы, дамы, сколько слез и сколько драмы...»

Часовников (Платонову). Товарищ капитан третьего ранга, за вами прислали из штаба. Срочно. (Куклину). Хороший ты парень, Славка, но... сволочь. (Платонову, сухо). Вас ждут в штабе. (Не глядя на Машу, пошел к дверям. Подле Куклина задержался). С великим восторгом дал бы тебе по морде, да не хочу, чтобы у Платонова на «Взволнованном» перед походом было настоящее чепе. В другой раз. (Пошел. За ним, молча козырнув Маше, Платонов).

Хлопнула наружная дверь. На секунду ворвался шум океана. Маша и Куклин молча стоят в прихожей. Там, у торшера, поет Алеша из ансамбля, поводя плечами: «Ах, дамы, дамы, дамы», — и ему вторит нестройный хор: «Сколько слез и сколько драмы...»

Маша. Он больше ко мне никогда не придет.

Гаснет свет.

Звуки гитары, нестройный хор голосов сменяются свистом метели, шумом океана. По берегу идут Платонов и Часовников. Идут пешком с восьмого километра, чуть подавшись корпусами вперед, чтобы противостоять снежным зарядам, подняв воротники шинелей, надвинув глубоко фуражки, засунув руки в карманы.

Свет луны, две молчаливо движущиеся фигуры.

Мысли Часовникова. Платонов, я люблю вашу жену, Анну Ивановну. Я ее люблю и буду любить вечно и безответно. Мне все нравится в ней, Платонов, все, и то, что вас раздражает в ней, мне тоже нравится, и вы болван, что ничего не поняли в женщине, которая рядом с вами вот уже шесть лет. Да, Платонов, вы не поняли, что рядом с вами — не вещество, а существо. И надо быть тупым кретином, а вы такой и есть, Платонов, чтобы уйти от такой женщины, на этот восьмой километр уйти, в этот жалкий закоулок. Тупым болваном и безмозглым солдафоном надо быть, Платонов, и я вам говорю это железно, могу даже сказать вслух, пожалуйста, ничего не составляет, потому что мне терять нечего, она меня не любит и любить не будет, так как любовь зла и она любит вас, именно вас, всегда вас, и только вас. И это тоже вечно и безответно, и вы идиот и дубина, что ревнуете меня к ней, таких чистых, как она, на свете я не видел. В чем-то вы безнадежный тупица, Платонов, идиот и болван. (Пауза). А в чем-то — человек.

Ваше счастье, что в главном вы человек, Платонов. И если хотите знать, я это больше понимаю, может быть, чем вы сами. Вы человек, Платонов, современная, советская, не пустяковая личность, если хотите знать, несмотря на ваше хамство по отношению ко мне и к Анечке. Анечка выше вас. Она много выше вас, она раскусила, что вы за птица, и я рад, что таких, как вы, больше, а таких, как Славка, меньше. И от этого стоит жить, и даже хочется жить, несмотря на все и на то, что Анечка меня никогда не полюбит, вопрос решенный. И если уж хотите знать до конца, Платонов, — гляжу на таких, как вы, и хочется мне сказать «да», когда такие, как вы, говорят «да», и «нет», когда такие, как вы, говорят «нет». Вот о чем сказал бы вам напрямую вслух, но не дождешься ты от меня признаний, Платошка, тупой солдафон.

Платонов. Сколько прошли?

Часовников (сухо). Думаю, километров шесть.

...И снова они идут, уткнув угрюмо носы в жесткие воротники шинелей, — ведь это далеко, восьмой километр, и метель не унимается, и луна провожает их своим неверным сиянием.

Мысли Платонова. Любил ли я Машу? Теперь все перепуталось. Может быть, и любил. Наверно даже. Сегодня кончилось. Шесть лет тянулось, а вдруг оборвалось. И навсегда. Рад ли? Может быть. Наверно даже. Метель занесет сюда дорогу. И как хорошо, что я сюда пришел. Пришел, чтоб уйти. (Смотрит на молчаливо шагающего Часовникова). Идет и презирает. А мне смешно на тебя смотреть, дурак ты. Проклятый дурак. Да, задал мне неприятностей, остолоп. Вчера — задушил бы своими руками. А сегодня даже неплохо, что идет рядом, психопат. Ну прямо, неплохо. Это Анечка говорит: ну прямо. Куда после Зуба пойти — домой или на корабль? Домой — ни за что. А он идет и тоже ведь о чем-то думает. Мыслит. Нахал. Мысли у него есть, глупые или умные — свои. И их у него не отнять. И мои извилины к нему не пересадишь. Заходится, глупит, в голове то ветер, то опилки, но жить хочет по-честному. За это простится ему... не все, но многое. Ничего, жизнь побьет о скалы, помнет, колени в кровь расшибет, но главное — чтоб не согнулся. Чтоб не согнулся. Кое-что понял. И я... Хочется ему, сосунку, ласковое слово сказать, теплое, но нельзя, нельзя, не поймет, подлизываюсь, подумает, дурак.

И снова идут они молча. И только на перекрестке нарушает молчание Платонов.

Платонов (вслух). Кто меня разыскивает? Зуб?

Часовников. Анечка.

Платонов. Анечка? Почему Анечка? При чем Анечка? (Часовников молчит. Дошли до перекрестка. Мигнул им в метели раскачивающийся фонарь). Ко мне зайдешь?

Часовников. Занят.

Разошлись в разные стороны и скоро исчезли две темные фигуры в налетевшем снежном заряде.

Гаснет свет.

Анечка, как была, в пальто, надетом поверх ночной рубашки, у телефона.

Анечка (кричит в трубку). На аэродроме я справлялась — на трассе погода летная, двенадцать часов — и вы тут. Не день дорог, Максим Ильич, — час, минутка. (Платонов на пороге, прислушивается со все возрастающим изумлением). Я не могу вам ничего сказать по телефону, кроме того, что случилось одно чрезвычайное происшествие. Чепе, понятно?.. Не по телефону, понятно? Нет, не заболел, но как бы и заболел... А вот так.

Платонов. Спятила? С кем ты?

Анечка (в трубку). Я заказала всего три минуты, сейчас разъединят, вылетайте.

Платонов. Дай трубку.

Анечка. Не дам. (В трубку). Тут дети мешают. Еще раз поймите — раз и навсегда, — для жизни ничего смертельного нет, но может быть беда. Беда. Ну, несчастье.

Платонов (зло). Будет свистеть.