Дрэд, или Повесть о проклятом болоте. (Жизнь южных Штатов). После Дрэда

Бичер-Стоу Гарриет

— Гарри, — сказал Дрэд, — похорони меня под холмом свидетельства. Пусть Бог их отцов судит меж нами.

Глава LII.

Ночные похороны

Смерть Дрэда навела глубокое уныние на небольшой кружок беглых в Проклятом Болоте и на многих невольников в окрестных плантациях, на людей, которые считали его предсказателем будущего и своим избавителем. Тот, на кого они возлагали лучшие свои надежды, умер! Стройная атлетическая форма, столь полная дикой жизни, могучая рука, опытный и зоркий глаз, всё, всё поражено одним разом. Звучный голос его замолк, величественная поэзия старинных времён, вдохновляющие символы и видения, которые так сильно действовали на его душу, и с помощью которых он сам действовал на душу других, казалось, отлетели вместе с душой его в другой мир, удалились в беспредельное пространство и сделались невещественными, как звуки сильных порывов ветра, или как формы вечерних облаков, сохранившиеся в памяти со времён давно минувших. В эту ночь, когда леса перестали оглашаться зверским лаем собак и ещё более зверскою бранью пьяных людей, когда ни один листик не шелохнулся на дереве, и вся масса леса, подобно чёрной туче, резко обрисовывалась на небосклоне, в эту ночь не трудно было услышать на небольшой поляне звуки тяжёлых шагов, и сдержанное рыдание провожавших своего вождя к могиле, под засохшим деревом. Из неустрашимого кружка, который собирался здесь в этот же самый час за несколько дней тому назад, немногие решились явиться в этот вечер. Услышав, что в болото предпринимается экспедиция, они тайком оставили хижины, когда всё заснуло мёртвым сном, и ускользнув от бдительности часовых, охранявших плантации, пробрались на остров узнать об участи своих друзей, и велико было уныние их, когда они узнали результат

поисков Гордона. Грустно, тяжело подумать, что между детьми одного Отца, одно и тоже событие в одних возбуждает плач и сетование, в других торжество и радость. Мир существует тысячи лет, а между тем всё ещё не изучил молитвы Господней; а когда все племена и народы изучат её, тогда Его царствие придёт и воля Его будет как на небесах, так и на земле. Между окружавшими могилу никто, по видимому, не предавался такому унынию, как невольник, которого мы представили нашим читателям под именем Ганнибала. Это был высокий, прекрасно сложенный негр, большая голова которого, высокий лоб и резкие черты доказывали в нём присутствие энергии и умственных способностей. Всю свою жизнь он был собственностью одного необразованного человека, низкого душою и алчного, который в обхождении с своими неграми отличался двумя качествами: желанием, чтобы они, как невольники, напрягали в его пользу всю свою энергию и способности, и боязнью, чтобы сильное напряжение и той и других не послужило в ущерб невольничества. Ганнибал сам научился читать и писать; но тайна этого приобретения хранилась в душе его так тщательно, как путешественник скрывает от воров драгоценный алмаз. Он знал, что в случае её открытия господин немедленно продаст его в отдалённый штат и снова разлучить с женой и детьми. Ганнибал был перевозчиком, и потому имел много случаев для удовлетворения своей жажды познаний. Люди, имеющие при себе постоянно запас книг, которых даже не всегда в состоянии прочесть, не знают той жадности, с которою подавленный и тощий ум поглощает свою украденную пищу. В уголку его караульни были библия, Робинзон Крузо, и номер какой-то северной газеты, выпавший из кармана одного пассажира. С наступлением ночи, когда дверь его конуры затворялась до утра, он зажигал лучину и по целым часам углублялся в чтение. В эти часы он жаждал дикой свободы; воображение переносило его вместе с женой и детьми, на небольшой, необитаемый остров, в пещеру Робинзона. Он ходил на охоту, делал платье из зверских шкур, собирал плоды с неизвестных деревьев и чувствовал себя свободным существом. Неудивительно, что душа столь сильная и угнетённая находилась под особенным влиянием Дрэда. Чтение библии пробуждало в нём смутные надежды. Он верил, что Господь посетивший Израиля во Египте внял стону невольников, и в лице Дрэда послал освободителя своего народа. Эта надежда пылала в душе его подобно факелу, раздуваемому сильным ветром; по пронеслось холодное дуновение, и она погасла навсегда. Среди небольшой группы, окружавшей могилу, он стоял, пристально глядя в лицо умершего. На небольшом, заросшем травой и тернием, возвышении, которому Дрэд дал восточное название Эихар Сахадута, или холм свидетельства, пылал костёр, которого свет ярко озарял покойника. Дрэд лежал на земле, как могучий дуб, вырванный с корнем,— ветви его не качаются более, но он грозен и в своём падении, со всеми своими шероховатыми сучьями. Душевная борьба, заключённая в этом теле, отпечатлелась теперь на угрюмом лице выражением величественного и грустного спокойствия, как будто милосердный Бог, к суду которого он взывал в последние минуты своей жизни, оказал ему этот суд. Когда умирают государственные чиновники нашей расы, то несмотря на их слабости и грехи, свойственные человечеству, они не нуждаются в красноречивых ораторах, чтоб слегка приподнять завесу, прикрывавшую их частную жизнь, тихо сказать о их заблуждениях, громко о их подвигах, и в заключение предсказать если не торжественное восшествие на небеса, то по крайней мере место, уготованное праведным, — мы тогда невольно присоединяемся к молитве о надежде воскресения; мы охотно верим, что душа великого и могущественного человека не может быть потерянною ни для Бога, ни для самой себя. Тяжесть такой великой утраты, по-видимому, подавила обычную живость, с которою негр предастся движениям души. Когда тело Дрэда положили на краю могилы,— то наступило такое глубокое безмолвие, что только и были слышны — шелест каждого листочка, дикое, однообразное кваканье лягушек и черепах в болоте и дуновение ветра по вершинам сосен. Даже вдова покойного безмолвно стояла перед трупом с выражением подавленной горести. Какой-то старик, исполнявший иногда между неграми обязанности проповедника, начал петь похоронные гимны. Во время пения Ганнибал стоял, скрестив руки и вперив взор свой в безжизненное лицо Дрэда. Слова гимна постепенно воодушевляли его, наконец он приподнял голову и присоединил к пению свой звучный голос.

— Да, — сказал он наконец, — нас всех ожидает это ложе. Наши владетели торжествуют и господствуют над нами, но должны будут променять чертоги свои на могилу; червь заменит им пышное одеяние. И когда мы явимся пред судом Предвечного, нас будут судить одинаково. Теперь, братья, опустим его в могилу, и тот, кто считает себя лучше этого человека, или сделал бы что-нибудь лучше, будучи на его месте,— да не осудит его.

Спустя ещё несколько минут все смертные признаки, которыми облечена была душа этого человека, исчезли, чтобы не появляться более до великого дня судного.

Глава LIII.

Результаты

Клейтон не был бесчувственным и невнимательным свидетелем этих сцен. Правда, он не знал всех подробностей дела; но письмо Гарри и его собственные наблюдения заставляли его думать, без всяких пояснений, что некоторые из действующих лиц находились в опасном возбуждении, которое могло повести к пагубным последствиям, если не будет открыт какой-нибудь предохранительный клапан. На другой день после похорон, он разговаривал с Гарри, и, представив неуместность и безнадёжность, при настоящих обстоятельствах, попытки — силою исправить зло, от которого страдали невольники, открыл ему и его товарищам более безопасное средство, именно — побег. Едва ли кто может оценить всю решимость и силу характера, побуждавшие человека, в положении Клейтона, обязанного поддерживать отношения господина к невольнику, давать подобный совет. Ни одно преступление не преследовалось в Южных Штатах с такою строгостью, как содействие невольнику в побеге. Того, кто помогает в этом случае невольнику, судят как негрокрада, и возмездием бывает в некоторых штатах смерть, а в других продолжительное и позорное заточение. За доставление малейшей помощи или средств к побегу, за укрытие беглеца даже в течение ночи, за приют или кусок хлеба, некоторые лишались всего своего состояния,— и принуждены бывали жить подаянием. Другие, за это же преступление, томились по нескольку лет в душных темницах и выходили оттуда с утратою энергии и расстроенным здоровьем; ни непоколебимое, безропотное терпение, ни безукоризненность поведения не могли служить основанием к уменьшению или смягчению наказания. Клейтон, нарушая таким образом законы и постановления своего родного штата, оправдывал себя только тем, что видел в этих невольниках людей, одарённых светлым и сильным умом, открывавшим им заблуждения его соотечественников. В добавок к уверенности в неотъемлемое право каждого человека пользоваться свободой, он в это время был твёрдо убеждён и в том, что одним только удалением подобных невольников можно предотвратить развитие кровавого восстания. Поэтому вскоре было решено, что большая партия беглецов должна определить меры для успешного побега из Южных Штатов. Гарри принял на себя труд устроить это дело, и на это получил от Клейтона значительную сумму денег. Надо заметить, что в болотах, в течение большей части года, лесопромышленники занимаются рубкою леса, пилкою досок, основывают обширные селения и живут в них по нескольку месяцев сряду. Селения эти устраиваются таким образом, что кладутся бревна на болотистую почву, на них настилают доски, и потом возводят хижину. Точно так же проводят и дороги в отдалённые части болота, для перевозки вырубленного леса: посредине болота прорыт канал, по которому взад и вперёд снуют небольшие лодки, нагруженные лесом. Для производства работ, лесопромышленники нанимают у соседних плантаторов множество невольников, которые, будучи обязаны только в известное время вырубать известное количество леса, ведут сравнительно свободную и спокойную жизнь. Живя таким образом, они становятся разумнее, энергичнее, и сознают своё достоинство лучше, чем большинство невольников. Беглецы неприступного острова имели постоянно сношения с селением лесопромышленников, находившимся от них милях в пяти. В затруднительных случаях лесосеки снабжали беглецов провизией; и двое из них, смелее и отважнее других, нередко являлись на ночные митинги Дрэда. С общего согласия беглецов, решено было переговорить с невольником, в распоряжении которого находилась лодка, перевозившая лес и доски в Норфолк. На одном из совещаний, число желающих бежать оказалось столь значительным, что невозможно было не возбудить подозрения, и потому

решили разделить всю партию на несколько отрядов. Милли тоже решилась бежать из любви к своему внуку, бедному маленькому Томтиту, совершенная беззаботность которого представляла резкий контраст с её серьёзными, по искренними ласками и желаниями ему лучшего. Для неё он служил единственным напоминанием о большой семье, которая была оторвана от неё обыкновенными превратностями невольнического счастья, и поэтому она прилепилась к нему всею силою своей души. Относительно своих собственных прав, она бы охотно отказалась от них, оставаясь в положении, назначенном судьбою и терпеливо перенося несправедливости и притеснения, как средства к её духовному исправлению. Милли, на всё смотревшая глазами строгой христианки, не столько сетовала на жестокость управления Тома Гордона, сколько на страшное развращение нравов, которое он распространял по всей плантации. Томтит, будучи живым и хорошеньким ребёнком, сделался любимцем своего господина. Том постоянно имел его при себе и обходился с ним так же ласково и с такими же капризами, какими наделяют любимую собачонку. Он находил особенное удовольствие учить его пить и браниться, делая это, по-видимому, только для того, чтоб видеть развитие таких способностей в маленьком мальчике. Милли, имевшая более свободный доступ к Тому, чем другие слуги, тщетно упрашивала его не развращать её внука. Том смеялся или бранился, смотря по настроению духа, в котором находился. Быть может, она не решилась бы бежать, если б не счастливое, по её понятиям обстоятельство, поставившее Томтита в немилость у своего господина. За какую-то шалость, весьма свойственную ребяческому возрасту, Томтит был наказан с жестокостью, соразмерною ласкам, которыми пользовался в другое время. Находясь под влиянием невыносимой боли и боязни, Томтит готов был бежать, куда угодно. Совершенно неожиданно для беглецов оказалось, что доверенный слуга Тома Гордона, Джим, был в числе желавших покинуть Южные Штаты. Этот человек, по своей особенной наглости, расторопности, хитрости и способности шутить, по этим качествам, нередко встречаемым между неграми, в течение многих лет был первым фаворитом своего господина. Он никогда не нуждался ни в деньгах, ни в том, что можно было купить на деньги, и, сверх того, пользовался правом говорить безнаказанно дерзости и всякий вздор. Один из невольников выразил удивление, что Джим при его превосходном положении решается думать о побеге. Джим многозначительно покачал головой, склонил её набок и сказал:

— Ваша правда, друзья: моему положению можно позавидовать. Мы с господином живём за одно; у нас всё общее; но я бы желал отказаться от этого всего и иметь что-нибудь своё собственное. Кроме того, я до тех пор не могу жениться, пока не уверюсь, что жена моя будет принадлежать мне, а не кому-нибудь другому. Вот чего я особенно желаю.

Заговорщики собирались каждую ночь в лесах близ болота. Джим, пользуясь свободой уходить из дому и возвращаться по своему произволу, не страшился открытия причины своих отлучек; а если и спрашивали его, то он всегда имел какой-нибудь основательный предлог. Надо сказать, что у этого человека ничего не было священного; если он посещал, и даже довольно часто, религиозные собрания негров, то собственно для того, чтоб иметь возможность передразнить манеры, голос и слова замеченного там лица и этим угодить или господину своему или его низким товарищам. Поэтому, каждый раз, когда его спрашивали о причине отсутствия, он отвечал, что быль на собрании.

— Кажется, Джим, — сказал Том однажды утром, находясь в самом неприятном расположении, — кажется, в последнее время ты ничего больше не делаешь, как только ходишь на собрания. Мне это не нравится. Я этого не хочу. Ты непременно наберёшься на них какой-нибудь чертовщины, и потому я намерен положить этому конец. Не смей ходить туда. В противном случае я тебя...

Мы не станем упоминать, в чём именно заключалась угроза, которую Том приводил в исполнение в случае неповиновения. Джим поставлен был в крайне затруднительное положение. Ещё одно собрание в лесу в эту самую ночь было необходимо, и Джим употребил все свои способности, чтоб угодить хозяину. Никогда ещё не делал он таких отчаянных усилий, чтоб показаться забавным. Он пел, плясал, ломался, смешивал предметы серьёзные с пустыми и вызывал от зрителей непритворный смех. Для Тома, не знавшего, что делать с временем и никогда не имевшего времени заняться чем-нибудь полезным, такой человек, как Джим, был неоценим. Вечером, лёжа на балконе с сигарою в зубах, Том думал, что бы он стал делать без Джима, а Джим, совершив великолепный подвиг, в свою очередь думал, не попроситься ли ему у господина отлучиться на какой-нибудь час; но, вспомнив утреннее, положительное приказание не ходить на собрания, он сам почувствовал, что это слишком дерзко. Он от чистого сердца помолился своему рассудку, единственному своему идолу, помочь ему в последний раз. Уже он возвращался домой, торопясь поспеть к тому времени, когда господин его ложится спать, и надеясь избежать вопроса о своём отсутствии. Распоряжения все были сделаны и между третьим и четвёртым часом партия беглецов должна была выступить в путь и к утру пройти первую станцию дороги, ведущей к свободе. Уже чувство совершенно нового свойства начинало пробуждаться в душе Джима, чувство более серьёзное, степенное и мужественное, чем то, которое сопровождало его шутовскую жизнь: его грудь трепетала от странной, новой, непонятной надежды. Вдруг, на самой границе плантации с лесом, он увидел Тома Гордона, заведённого туда его злым гением.

— Вот так некстати, — сказал Джим про себя, — теперь, пожалуй, не скоро найдёшь, что и ответить. Он пошёл, однако же, прямо к своему господину, с видом совершенной уверенности в самого себя.

— Ну что, Джим, где ты был? — спросил Том:— я искал тебя.

— На собрании, на собрании, масса Том.

— Разве я не тебе говорил, собака, что ты не должен ходить на собрания? — сказал Том, присовокупив страшное проклятие.

— Простите, господин. Ради спасения души, я совсем забыл о вашем приказании. Но уж я же вам скажу, что это за собрание было — у! какое назидательное!

Глупая гримаса, тон и поза притворного раскаяния, с которыми сказаны были эти слова, забавляли Тома, так что, хотя он и поддерживал суровый вид, но хитрый негр сейчас же увидел своё преимущество.

— Я не верю, что ты был на собрании, — сказал Том, осматривая его с ног до головы с притворным подозрением, — ты верно был на какой-нибудь пирушке.

— Помилуйте, масса! Вы обижаете меня! Надеюсь, во мне нет ничего такого, что могло бы подавать повод к подобному заключению! Сегодня старик Помп говорил такую проповедь, что просто прелесть!

— Я готов держать пари, что ты ни одного слова не помнишь из этой проповеди, — сказал Том, — из чего взят был текст?

— Текст? — сказал Джим тоном уверенности, — из двадцать четвёртой главы, об Иерусалиме, стих шестнадцатый.

— Желал бы я знать, что там говорится?

— Ах, масса! Извольте я повторю вам от слова до слова, — сказал Джим с невыразимым видом самодовольствия, — вот что говорится там: "Поутру вы станете искать меня и не найдёте". Это важный текст, масса; вам бы следовало подумать над ним.

И действительно, на другое утро необходимость принудила Тома задуматься над этими словами; Джим не явился на призыв его, несмотря на поднявшийся ураган, на проклятия и оборванную проволоку от колокольчика. Прошёл значительный промежуток времени, прежде, чем Том окончательно убедился в побеге Джима. Неблагодарная собака! Наглый хитрец! В жизнь свою не знал ни в чём отказа и осмелился бежать! Том поднял тревогу во всём округе. На многих других плантациях также оказался недочёт в невольниках. Волнение сделалось всеобщим. В собрании владетелей невольников положено было обыскать всех лиц, проникнутых идеями аболиционизма, и принять немедленно меры к удалению их из штата. Члены комитета общественного благоустройства посетили двух почтенных джентльменов, получавших газеты северных штатов, и объявили, что они или должны немедленно сжечь эти газеты, или оставить штат; и когда один из них заговорил о правах свободного гражданина и спросил, на каком основании ему делают подобное предложение, ему отвечали вразумительно и ясно:

— Если вы не соглашаетесь, то ваши амбары с хлебом будут сожжены; ваш домашний скот будет уведён; если и после этого вы будете упорствовать, то дом ваш будет преданы пламени, и вы никогда не узнаете виновников ваших потерь.

Том Гордон был главным действующим лицом в производстве всех этих операций. Побег своих невольников он исключительно приписывал содействию Клейтона, и потому напал на его след с горячностью легавой собаки. Он открыто похвалялся своим нападением в лесу, несмотря на всю низость этого поступка. Том разъезжал с подвязанной рукой, как раненый горой, и принимал от некоторых знакомых ему дам выражение признательности и похвалы за свою неустрашимость и храбрость. Когда он убедился при настоящем случае, что погоня за беглыми осталась безуспешною, его бешенство и злоба не знали пределов, и он решился привести в движение и воспламенить против Клейтона до крайней степени негодование плантаторов вокруг Рощи Магнолий, в Южной Каролине. Это не трудно было сделать. Мы уже говорили о скрытном неудовольствии, навлечённом на себя Клейтоном и его сестрой по поводу распространения грамотности между неграми их плантации. Том Гордон поддерживал школьное знакомство с старшим сыном одной из соседних с Клейтоном фамилий, — молодым человеком, таким же бездушным и развратным, как и он сам. Услышав, что Клейтон удалился в Рощу Маньолий, Том охотно принял приглашение этого молодого человека навестить его.