Древняя Земля
Шрифт:
С надменным и холодным видом, чуть нахмурив брови, она встала в дверях гостиной. Лахеч сорвался со стула и приблизился к ней с покорно склоненной головой. В его запавших и по-прежнему испуганных глазах читалась немая мольба и одновременно благодарность, что она позволяет смотреть на себя, быть рядом…
— Здравствуйте.
Похоже, Лахеч даже не слышал этого банального до безжалостности приветствия. Он опустился, а верней, бросился перед нею на колени и припал лицом к ее платью. Аза, по-настоящему перепугавшись, отшатнулась.
— Что вы! Что вы делаете?
Лахеч поднял на нее
— Простите. Я не должен был этого делать. Стоит вам приказать, и я тотчас же уйду.
Он говорил с каким-то горьким смирением; губы у него дрожали, он неловко прижимал к груди руки.
Красивые губы артистки на миг дрогнули в гримасе отвращения. Долго и холодно она смотрела на него.
— Это вы выступаете на митингах?
— Я.
— Вас разыскивают?
— Да.
— Что вам грозит?
Лахеч пожал плечами.
— Не знаю. Думаю, заключение, возможно, пожизненное в каком-нибудь работном доме.
— Придя сюда, днем, вы рискуете, что вас арестуют…
Всего какой-то миг он был в нерешительности, не зная, что ответить.
— Да, разумеется. За мной следят.
— Зачем вы пришли ко мне?
Лахеч вскинул голову, словно этот холодный вопрос оскорбил его. На его лице уже не было и следа былой робости, он вызывающе смотрел на Азу.
— Я мог бы ответить: потому что вы пригласили меня, — неторопливо произнес он, — но это была бы неправда. Я пришел, потому что мне так захотелось, потому что хотел увидеть вас — любой ценой, даже если бы за это пришлось заплатить жизнью.
Аза презрительно усмехнулась.
— Странно вы со мной разговариваете. Я могу попросить вас немедленно покинуть мой дом.
Лахеч мгновенно испугался, и на его лице вновь появилась покорность, и только глаза исступленно сверкали.
— Я люблю вас, — сдавленным голосом прошептал он. — Люблю, толком даже не зная, ни кто вы на самом деле, ни что вы сделаете с моей любовью, которая вам явно ни к чему. Я говорю вам это, потому что мне нужно объясниться. Не знаю, сколько мне еще осталось жить и увижу ли я еще когда-нибудь вас…
— Почему вы меня любите?
— Нелепый вопрос. Я ведь у вас ничего не прошу.
Аза жестом прервала его. В глазах у нее загорелся едва уловимый жестокий огонек. Она медленно опустилась в кресло и из-под чуть опущенных век смотрела на него, на губах у нее блуждала улыбка.
— А если бы я была готова… отдать вам… все?
Музыкант отшатнулся. В первое мгновение в его глазах вспыхнуло величайшее изумление и некий безумный огонек. Но он тут же опустил голову и тихо, тоном, как бы извиняющимся за смысл своих слов, произнес:
— Я тотчас бы ушел от вас.
— Ушли бы? Презирали бы меня?
— Нет. Не презирал. Я знаю, вы задали этот вопрос шутки ради, но я отвечаю совершенно серьезно. Вы позволите мне продолжать?
— Продолжайте, — разрешила Аза, и в голосе ее звучал то ли подлинный, то ли притворный интерес.
Лахеч сел на низкий табурет у ее ног и говорил, не сводя с нее глаз:
— Понимаете, до сих пор моя жизнь была сплошной упорной борьбой ради возможности творить. К чему вам рассказывать, что я вынес, какие пережил падения, поражения, сколько претерпел унижений! Все это
— А сейчас музыку вы бросили, — прервала его Аза. Он покачал головой и улыбнулся.
— Нет, музыку я не бросил. Просто мне раскрыли глаза. Хотя я толком даже не знаю, кто — человек ли, протянувший мне руку, или случай. И я понял, что шел неверным путем. Чтобы творить, нужно не трудиться и подыхать с голоду, а жить!
— Жить…
— Да! Лучше я вам объяснить не сумею, не могу, не способен. Знаю только, что для меня та низменная и бесславная борьба, которую я вел, закончена. Я умираю с голоду, валюсь от усталости, я затравлен, как дикий зверь в лесу, не знаю, что будет со мной через день, через час, и однако сердце в груди у меня ликует! Когда-то я карабкался вверх, и меня пинали, а теперь сошел на самое дно и поднимаюсь! Я жил среди «цивилизованных» людей, и они меня не понимали так же, как я не понимал их, а теперь нахожусь среди «варваров» и чувствую каждое биение их сердец, стремящихся к свету, пусть через пожары и развалины, но к свету, и я знаю: они слушают и слышат мой голос. И поверьте, только сейчас в душе моей рождается великая, величайшая песнь! Если я уцелею в надвигающихся событиях, она загремит, словно буря, над смертью и разрушением, загремит таким победным гимном над завываниями людских бед, что сердца людей будут рваться от переизбытка жизни, от безумного наслаждения!
Лахеч вскочил, глаза у него пылали.
— К черту театры! — выкрикнул он. — Долой кулисы, декорации, искусственное освещение! К черту бездушный, выдрессированный и трусливый оркестр! Пусть мой гимн играет море, ветры в скалах, громы на небе, сосновые леса и степи! О, как я хочу дожить до этой моей песни, как я хочу создать ее! Я создаю уже для нее слушателей, очищаю мир, чтобы она могла, когда вырвется из моей груди, широко разгуляться по нему!
Лахеч прижал к груди сжатые кулаки, пухлые губы его приоткрылись в улыбке, обнажив белые зубы.
Аза спокойно смотрела на него из-под полуопущенных век.
— Сударь…
Лахеч опомнился и опустил голову.
— Простите. Я слишком громко говорил…
— Подойдите поближе. Вы странный человек, очень странный. В вас пылает дух. И все-таки скажите же мне наконец, какое отношение это имеет ко мне? Почему вы убежали бы, если бы я… протянула к вам руку?
Прояснившееся было лицо Лахеча вновь стало угрюмым.
— Я люблю вас.
Аза расхохоталась.
— Это я уже знаю.
— Нет, не знаете. Вам даже не представить, что это значит. Когда я думаю о вас, исчезает весь мир. О, как это прекрасно, что у меня нет никакой надежды!
Он спрятал лицо в ладонях и молча стоял так несколько секунд.
Аза смотрела на него с нескрываемым любопытством.
— Продолжайте же Я хочу все знать.
— Хорошо. Вы все узнаете.
Лахеч снова смотрел на нее, глаза его горели самозабвенным, безумным огнем, и он торопливо, лихорадочно говорил:
— Не знаю, так ли бывает всегда, когда любишь, но одновременно я ненавижу вас. Я боюсь — даже не вас, самого себя боюсь! Чувствую, что если бы я хоть раз прильнул губами к вашей руке, это был бы конец всему. Я уже не смог бы оторваться от нее.