Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения

Горенштейн Фридрих

Теперь, когда со слов социалиста Генрици нам ясно, из чьих рук должны быть деньги отняты, а со слов вождя расового социализма Дюринга ясно, в чьи руки они должны быть переданы, мы можем продолжить слушание оратора от народных антисемитов Иштоци.

* * *

«Граждане различных государств, особенно угрожаемых евреями, – продолжал Иштоци, – по званию своему члены парламентов, духовные, офицеры, чиновники, адвокаты, медики, ученые, профессора, художники, журналисты, сельские хозяева, фабриканты, ремесленники, купцы – все те, которые имели случай изучать годами еврейский вопрос в теории и испытать на себе его бедственное влияние в практической жизни, – собрались в большом количестве в сентябре 1882 года на международный конгресс в городе Дрездене, где они сделали еврейский вопрос предметом обстоятельного обсуждения и, между прочим, решили в качестве сведущих в этом вопросе людей обратиться к правительствам и народам приведенных

евреями в опасность христианских государств с этим нашим воззванием. Мы взываем к правительствам, то есть к христианским советникам христианских государей, дабы они не ставили искусственных препятствий к легальной самозащите их народов против еврейства, а напротив, поддерживали в ней свои собственные народы, плоть от их плоти, кровь от их крови. К христианским же народам, более или менее утесняемым евреями, взываем мы, дабы они повсюду начали и организовывали свою законную самозащиту против евреев. В парламентах, в окружных и общественных собраниях и советах, в печати и в публичных собраниях надо развернуть живую антиеврейскую агитацию. В городах и селах надо создавать оборонительные союзы. Для руководства же последними пусть образуют в каждом государстве центральные комитеты, которые бы установили общую связь и учредили бы для борьбы с Alliance Israelite Universelle – Alliance Chretienne Universelle. И если этот наш призыв не останется гласом вопиющего в пустыне, то в скором времени будет смыто с чела девятнадцатого века постыдное пятно материальной и нравственной тирании семи-восьми миллионов антикультурного еврейского племени над 450-миллионным арийским или посредством христианства ариизированным – расою, которая призвана вследствие ее физического и умственного превосходства распространить свое семя вместе с выработанной ею цивилизацией на все пять частей света. За работу, христианские братья!»

Когда Иштоци кончил и утихли аплодисменты, овации, восторги, все присутствующие одним возгласом потребовали, чтобы он читал еще раз. Но поскольку оратор читал более часу, то желание это могло быть исполнено только на другой день, и те же самые слушатели присутствовали другой раз, испытывая впечатление, совершенно подобное первому. Никогда в жизни моей, ни в каком собрании публичном или частном не видел я такого успеха! Эти строки представляют очень слабый отголосок пережитых тогда всеми нами минут, отголосок возникшего у нас впечатления о силе противоеврейского движения и о значении Виктора Иштоци, его международного вождя. Слышавшему Иштоци однажды трудно не сделаться антисемитом на всю жизнь!

В сильном возбуждении мы, делегаты русских антисемитов, покинули пивной зал на Johannisstrasse и принялись бродить по городу, чтобы как-то остыть и успокоиться. Надежда Степановна, почему-то стыдливо кашляя в кулак, как влюбленная девушка, сказала мне:

– Я знаю, вы лично знакомы с господином Иштоци, передайте ему, что благодарю его с улыбкой и слезой. Подобный душевный восторг я испытала в последний раз в прошлом году во время крестного хода от храма Спасителя, еще даже не оконченного, но уже прекрасного, в Кремль.

– Именно, – сказал Путешественник, – я тоже испытываю легкий озноб от сильного нервного возбуждения, как при посещении храма Спасителя.

Мы шли мимо ярких витрин роскошных дрезденских магазинов, гуляли по центральной городской площади, вышли к набережной, освещенной ровной цепочкой фонарей.

– Мне кажется, – сказал Павел Яковлевич, – что после речи Иштоци все споры на конгрессе утихнут. Как же теперь можно спорить, когда сказана такая объединительная речь и когда еврейский общий враг так ярко обозначен.

– Да и вообще, – сказал Путешественник, – все эти споры кажутся мне не более чем разговорами о стиле. Они напоминают мне споры между сторонниками Владимирского собора и Андреевской церкви в Киеве. Византийцы называют Андреевскую церковь беседкой или киоском, рококисты – Владимирский собор сахарницей или чайницей. А я в искусстве оппортунист.

– Ну уж, – улыбнулся Павел Яковлевич, – вы и оппортунист.

– Да, – сказал Путешественник, – там, где творчеству дана воля, где оно самобытно, оригинально, все стили хороши. Так же как и в общественно-политических движениях. Потому я и в антисемитизме оппортунист.

– Нет, дорогой Путешественник, – сказал я, – настоящий оппортунизм – не многообразие стилей, а примирение с дурным стилем. Если бы подлинные оппортунисты от антисемитизма не вынуждены были бы покинуть наш конгресс, вряд ли Иштоци удалось бы так успешно прочесть свой манифест и вряд ли он был бы встречен так единодушно. А сейчас, господа, мне пора, чтоб по свежим следам отредактировать стенограмму, ибо считаю своим национальным долгом русского антисемита как можно полнее передать это историческое выступление русской публике.

Однако, очутившись у себя в номере отеля, я понял, какой тяжелый труд мне предстоит. Пораженный глубиной мысли и силою чувств «Манифеста», я не сообразил, что «Манифест» попросту немыслим без читающего его Иштоци, как сам

Иштоци немыслим для меня теперь без исторического документа, в который он вложил свою душу. Передо мной, правда, были корректурные листы «Манифеста», которые я заранее взял у самого Иштоци и которые за свой счет в миллионах экземпляров намеревался издать берлинский книгопродавец Шульце. Но вот уж когда можно было вспомнить итальянскую пословицу «Traduttore – traditore» (переводчик – изменник). В переводе «Манифест» написан таким варварским слогом, что сам автор и его немецкие и венгерские друзья исправляли этот слог, приведя в отчаяние немецких стилистов. Мне оставалось лишь одно: выбрать из различных корректур, а также из того, что я успел записать вслед за Иштоци. Конечно, я понимал, что не в состоянии передать этого пламенного чувства человека, целая жизнь которого привела его к антисемитским убеждениям, изложенным в этом охлаждаемом и ослабляемом всякой передачей документе. Поэтому, невзирая на то что Иштоци был утомлен своим чтением, я осмелился обратиться к нему, благо он жил в том же отеле, что и я. Вернее, я специально остановился в отеле Stadt Berlin, хоть он несколько дороговат, узнав, что там же остановился и Иштоци.

Иштоци принял меня радушно, хоть и был действительно утомлен, даже опечален, как я узнал позднее, не без веской причины. Этот всемирный человек, этот страшнейший из врагов, каких имеют евреи, в домашней обстановке производил впечатление кроткое, даже какое-то провинциальное. Трудно было поверить, что еще несколько часов назад его слова воспламеняли и объединяли несколько сотен людей. Действительно, это был сейчас средневековый рыцарь на отдыхе, снявший латы и надевший домашние туфли и стеганый халат.

– Виктор, – сказал я ему, – я понимаю, что ваш «Манифест» есть продукт чисто венгерской мысли и жизни, но значение его общеевропейское, а может, и общечеловеческое. К счастью, мы, славяне, не только ближе, чем немцы, чувствуем мадьярское национальное сознание – язык наш, образ мыслей более способен выразить дух мадьяр, нежели немецкий язык. Поэтому я не буду бороться с немецкой конструкцией, не стану ее распутывать, а хочу передать главным образом то, что записал с ваших слов.

– Да, – сказал Иштоци, – немцы уже раз десять изнасиловали мой Манифест. О, эти немецкие стилисты. Они все время хотят втиснуть мой бедный Манифест в грубые формы немецкой грамматической конструкции… Только, я надеюсь, вы не передадите этот наш разговор доктору Генрици… Это замечательный человек, но он пруссак, берлинец, и этим все сказано. Мне кажется, пруссаки вместе со своим умом и порядком вносят в антисемитизм слишком много мещанства… Впрочем, дело сейчас совсем в другом, – с печалью в голосе сказал Иштоци и протянул мне газету.

Это была местная газета Dresden Nachrichten.

– Они опять стреляют в народ, – тихо и гневно сказал Иштоци.

– Кто? – растерянно спросил я.

– Жандармы Франца-Иосифа стреляют в венгерский народ, поднявшийся на защиту против еврейского насилия… Читайте… Это, правда, написано оевреившимся правительственным агентом, но тем не менее вы поймете, о чем речь и что происходит.

Я развернул газету и прочел:

«Антисемитские беспорядки в Пресбурге. 27 сентября вечером на некоторых населенных евреями улицах стали появляться многочисленные толпы народа, перебившие окна в некоторых еврейских домах. Беспорядки были вскоре прекращены полицией. На следующий день вечером огромная толпа народа с криками “Да здравствует Иштоци!” начала появляться в предместьи Цукер Мантель и направляться оттуда на еврейские улицы. Отряд полицейских, пытавшихся разогнать толпу, был вскоре окружен со всех сторон и забросан камнями, так что пришлось вызывать на помощь войска. Прежде чем подоспели солдаты, толпе, насчитывающей несколько тысяч человек и над которой реяли национальные венгерские и красные социалистические флаги, удалось разбить окна и поломать оконные рамы в синагоге. Отсюда толпа направилась на другие улицы, разбила все окна в домах и выломала во многих лавках двери. Войска, подоспевшие к тому времени, стали действовать штыками и оцепили некоторые улицы. Тем не менее толпа продолжала бить окна и буянить. Некоторое время спустя появился городской голова, уговаривавший толпу разойтись. Толпа разошлась, однако с целью возобновить буйство в других кварталах. Около полуночи все окна в еврейских домах были перебиты. В некоторых местах толпа врывалась в дома и уничтожала все, что попадало под руки. Сильнее всего буйствовали поляки в предместье Блументаль. Беспорядки произвели панику среди евреев. Многие семейства покинули город и спаслись в Вену, Пешт и другие города. Члены муниципального совета подверглись оскорблениям со стороны буянов. Беспорядки явно напоминают социалистический бунт, связанный с грабежами. Стало известно, что с железнодорожного склада украден ящик динамита. Говорят о задержании иностранных агитаторов-немцев и об изъятии антисемитских социалистических прокламаций. Император Франц-Иосиф отдал распоряжение о применении огнестрельного оружия для восстановления порядка».