Дроздовцы в огне

Туркул Антон Васильевич

Пальму отвезли поздно вечером. До вечера я лежал с ней рядом, голова к голове, и шептал ей все добрые, все хорошие слова, какие только знал. Пальма дышала коротко и горячо, дрожал кончик ее посеревшего сухого языка. Она меня слушала.

Пришел Дед, старый Манштейн. Он страшно любил Пальму. Он всегда потихоньку натаскивал ей в карманах шинели котлет, сахару, случалось, жирную курятину. Дед был с Пальмой суров, чувств своих не высказывал, но они горячо любили друг друга. Дед, с крученкой, обычно сидел у меня с Пальмой в углу, молча и тесно. Пальма одному ему из всех нас как-то застенчиво лизала за ухом.

Дед пришел, сел тихо.

Лохматая, с волокнистым табаком крученка скоро погасла в его руках. Дед, как и я, только смотрел на Пальму. Мы уже ничего не могли для нее сделать. Она необыкновенно кротко приподняла голову и посмотрела на Деда, хвост слегка дрогнул — узнала. По жесткому лицу Манштейна, солдатскому сивому усу, покатилась слеза. Он сердито утер ее рукавом шинели, а уже покатилась другая…

Жизнь Пальмы окончилась в селе Федоровке, в ветеринарном лазарете. Моя мать, приехавшая тогда ко мне на свидание и ожидавшая меня в Федоровке, была с Пальмой до самого конца. Пальма кончилась тихо, без стона. Несколько раз она кротко приподнимала голову, прислушиваясь к чему-то, слышному только одной ей…

Полегчавшее тело маленького серого германца, приставшего к нам, белогвардейцам, в пургу 1919 года, закопали в селе Федоровке. Моя мать отметила могилу Пальмы большим серым камнем.

ГЕЙДЕЛЬБЕРГ

Гейдельберг — старинный город, кабачки, песни, дуэли, бурши в романтических плащах… Но Гейдельберг в Крыму — тихая немецкая колония верстах в трех севернее Мунталя, в лощине.

На Гейдельберг, занятый красными, наступал от Мунталя наш 3-й батальон под командой полковника Бикса. Доблестный Бикс атаковал ночью, в потемках. Красных вышибли. 3-я офицерская рота, пулеметчики, команда пеших разведчиков вышли севернее колонии на холмы. В это мгновение красные ударили в контратаку. Атака навалилась на 3-й батальон. Бикс начал отходить.

Уже посветало. В бинокль я заметил, что отступают одни наши белые околыши. Цепь за цепью, цепей восемь. Со мной пешие разведчики, пулеметчики, офицерская рота, отступать на нас, стало быть, может только один батальон Бикса. А надвигаются целые полчища в белых околышах. Что за чертовщина?

Я подозвал командира пулеметной роты капитана Павла Михайловича Трофимова, блестящего офицера, великого нашего молчальника. Он молча взял под козырек и с совершенным хладнокровием пошел к пулеметам. Пристрелка. Снова молчание. Вдруг заскрежетали все двадцать четыре пулемета. Я вижу, как, начиная с третьей цепи, наши стали косить белые околыши.

— Господи, но там наши! — говорит за мной кто-то из адъютантов.

Подскакал полковник Бикс:

— Ваше превосходительство, вы стреляете по своим. Это мой батальон.

— Сколько у вас штыков?

— Пятьсот.

— Возьмите бинокль и смотрите. Сколько там наступает?

— Что такое? Там несколько тысяч?

— Ваших?

— Нет.

— Конечно, нет. Наших только три первые цепи, а за ними красные. Они надели фуражки с белыми околышами: военная хитрость, вернее подлость.

Мы стоим на холме. Красные спускаются в лощину Гейдельберга. Видны их цепи, сметаемые пулеметным огнем. 3-му батальону я приказал отходить на меня. 1-й и 2-й батальоны, отступавшие за 3-м, ошиблись дорогой и вышли не на правую окраину Гейдельберга, а на левую. К ним поскакали ординарцы с приказанием идти беглым шагом ко мне. Нам надо было сойтись до того, как красные войдут в Гейдельберг,

иначе нас раскромсают по кускам.

Наша артиллерия, ставшая на позицию ночью, оказалась теперь для большевиков открытой. Они покрывали батареи таким огнем, что нельзя было подать передков, сняться с места. Так мы могли потерять все наши пушки.

Большинство чинов штаба переранено, другие разосланы. Я приказываю команде пеших разведчиков подтянуться ближе. Под отчаянным ружейным и пулеметным огнем команда храбрецов подходит, с ними их храбрый командир капитан Байтодоров, коренастый, суровый.

— Господа, — мой голос осекается, — 1-й и 2-й батальоны еще не подошли. Третий отступает. Мы одни. Наша артиллерия на открытой позиции. При отходе мы вынуждены оставить все пушки. Первый полк никогда не бросал артиллерии, не бросит и сегодня. Примите боевой порядок и как только ворвутся большевики — в штыки. Вы поняли, господа?..

Точно сильно дохнула одна грудь:

— Поняли.

Офицерская рота и команда пеших разведчиков развернулись в боевой порядок. Красные всадники уже скачут по колонии: конница обходит нас справа. Я поскакал к пулеметной роте, бывшей правее, когда мне перерезали дорогу первые большевики. Впереди бежал рослый парень в белой рубахе, надутой ветром, лицо блестит от пота, в одной руке блещет наган, в другой ручная граната:

— Товарищи, вперед!

Я прицелился, уложил белую рубаху из маузера. Ручная граната большевика, сверкая, заковыляла в пыли, откатилась. Команда пеших разведчиков двинулась в атаку. Трофимовская рота заметила обход красных. В Гейдельберге начался ад. Офицерская рота, не успевшая развернуться, подалась под натиском противника, но повернула назад, в контратаку.

Тогда-то, серый от пыли, в потоках пота, к нам бегом подоспел 2-й батальон под командой полковника Василия Петровича Конькова. Из пересохших глоток вырвалось ярое «ура». Под лобовым натиском большевики откинуты назад, но справа, за колонией, от мельницы на нас поднимаются новые цепи.

— Полковник Коньков, видите мельницу? — кричу я командиру 2-го батальона.

— Вижу.

— На мельницу, в атаку!

Я сорвал голос, песок и пыль хрустят на зубах, мешаясь с соленым потом. Коньков во весь рост вышел перед головными 5-й и 6-й ротами.

— Братцы, за мной, ура!

Все лежат и кричат «ура». Блеск на винтовках, на манерках. Приподнимаются на колено, упираясь рукой в землю, лица напряжены до черноты, открыты от крика рты, хотят встать, натужены жилы на руках, на лбах, привстают и снова с тяжким гулом падают в пыльную траву.

Не встать. Неутихаемый, мучительный рев «ура» катится над цепью. Они кричат с набрякшими жилами, выкачены невидящие глаза, они хотят встать, но сильнее человеческих сил сила огня, животное чувство жизни гнет нас всех к земле. В отчаянии, в бешенстве, я кричу двум стрелкам, лежащим около меня:

— Вперед, вперед, ура!

И оба, ничего не видя перед собой, грузно, точно стопудовые, отрываются от земли, поднялись и, шатаясь, побежали вперед. И тогда с железным лязгом, ослепительно сверкнув, поднялась вся цепь. Кинулась вперед.

Три-четыре минуты атаки. Красных погнали, но справа, под новым натиском, отходит команда пеших разведчиков, офицерская рота.

Скорым шагом, сильно отбивая ногу, к нам подошли 1-й батальон полковника Петерса и 3-й — полковника Бикса. 1-й батальон на ходу рассыпался в цепь, двинулся в контратаку.