Дрожь
Шрифт:
Здобыслав Кужава, который за десять лет до этого с аппетитом уминал ветчину из свиньи Янека Лабендовича, пока приходской священник стоял в яме в ожидании, когда пуля пронзит его череп и выйдет с другой стороны, лишив его половины лица, – тот самый Кужава работал теперь бедрами, будто внезапно в два раза помолодел, и кричал Дойке на ухо своим писклявым голосом:
– Нравится, да? Любишь такое! Говорил же… В такую ночь никто не должен сидеть дома один, тем более зрелая беззащитная женщина!
Дойка взорвалась истеричным смехом, но быстро затихла, отклоняясь
Казю спрыгнул с пня и помчался к брату. Сбитая из досок дверь открылась со скрипом, и толстопузая фигура подняла над головой свечу.
– …какой-то маленький негодник… – донеслось до ушей Казя, рывшего ногами землю.
Когда добежал до Виктуся, тот от нервов прямо подскакивал на месте.
– Ну и что? – спросил. – И что?
– Черт возьми… – сопел Казю, упираясь руками в колени.
– И что?!
– Пошли домой. Пока отец не сообразил.
– Ну расскажи.
– Ты же видел.
– Видел только, как открыла дверь. А до этого? Говорила что-то? Ты видел ее вблизи?
– Бурчала чего-то себе под нос. Темно было. Ужасно уродливая и старая. Ладно, завтра твоя очередь.
На следующий вечер Виктусь взял на руки одного из двух рыжих котов, – некоторое время прикидывал, кто из них более неповоротливый, – и связал передние и задние лапы жгутом для снопов. Отнес за овин, под дерево, которое когда-то было драконом, и положил среди сорняков. Кот не обращал внимания на то, что не может двигаться (впрочем, он всю жизнь не обращал внимания почти ни на что), окинул двор взглядом, полным снисхождения, и закрыл глаза.
Виктусь осторожно придавил его коленом к земле, чтобы обездвижить все лапы. Аккуратно приподнял голову, подсунув снизу левую руку. Правой сделал то же самое. Под пальцами чувствовал шершавые стебли травы, а в ладони – мягкую теплую шерсть. Зажал большими пальцами шею. Сильнее. Кот открыл глаза. Еще сильнее.
В вялом звере что-то пробудилось. Стон, успевший вырваться из его горла, больше напоминал крик. Виктусь испугался этого звука и еще крепче сжал руки на дрожавшей, брыкавшейся жизни.
Эта жизнь стала вдруг такой сильной, что Виктусю казалось, будто в его руках не кот, а бык. Голова металась во все стороны, щелкая зубами, более длинными, чем обычно, а связанные лапы выскользнули из-под колена Виктуся и царапали его по ногам, словно желая разодрать на куски.
Мальчик поднял голову и закрыл глаза. Не переставал душить. Чувствовал, как мягкое тело постепенно начинает слабеть в его руках.
– Господи, Виктор!
Душить, душить, душить.
– Виктор! – голос отца достиг его не сразу.
Он повернулся, и в этот момент сильная рука схватила его, ставя на ноги.
Кот протяжно застонал, впился зубами в ляжку палача и со скоростью, какой от него никто не ожидал, бросился к кустам у поля. Сделав первый прыжок, он перевернулся и покатился в траву. Ян достал из кармана перочинный нож, перерезал веревку, опутавшую кошачьи лапы, и тот пулей унесся
Отец неспешно сложил ножик и убрал его в карман, а затем взял Виктуся за руку и сильным рывком притянул к себе.
– Что ты хотел сделать?!
– Ничего.
– Ничего? Душить кота – это ничего? Отвечай! Черт подери, ты связал ему лапы! Что с тобой?
– Не знаю, – Виктусь шлепнулся попой на землю, по его щекам потекли слезы.
Отец сел рядом. Дышал тяжело, хрипло.
– Нельзя делать такие вещи, – произнес он наконец. – Боже мой, Виктор.
– А ты никогда никого не душил?
– Душил. Свиней. Я тебе рассказывал. Одна меня чуть не убила.
– И что?
– Как это что?
– Как ты себя чувствовал?
– Как себя чувствовал?!
– Лоскут говорил, что это лучшая вещь на свете.
– Что-что?
– Говорил, что убивать… Говорил, что убивать – самое чудесное.
– Кто такой Лоскут?
– Друг.
– Господи, Виктусь. Убивать? Самое чудесное? Этот твой друг просто псих, ей-богу.
Ян достал из кармана папиросу и долго вертел ее в руках. Потом сунул в рот и закурил.
– Я не скажу маме о том, что ты хотел сделать, а ты не скажешь ей об этом, – пробормотал на выдохе. – Договорились?
Виктусь кивнул.
– Я думал, если его задушу, то, может, что-нибудь почувствую.
– Что почувствуешь?
– Ну, что-нибудь. Что-нибудь.
– Не болтай глупости.
Они сидели в тишине, небо над ними чернело на востоке. Виктусь ощущал в ногах усиливающееся жжение. Красные бороздки вспухали и кровоточили.
Пытался сыграть на травинке, но не выходило. Наконец, когда стемнело настолько, что он с трудом мог разглядеть лицо отца, тихо сказал:
– Папа, почему я не такой, как другие ребята и как Казю?
Отец смял окурок и глубоко дышал, покачивая черным силуэтом головы.
– Знаешь, как они надо мной смеются?
Молчание.
– Называют меня губошлепом. Или заморышем. А те из банды из Квильно бьют по ногам.
– Сынок…
– Я не сочиняю. У меня синяки.
– Послушай, Виктусь. Ты… Ты…
– Говорят, что я чудик и черт.
– Не повторяй таких вещей. Нельзя так говорить. – Абрис отца встал, вздохнул пару раз, снова сел, откашлялся.
– У некоторых людей с самого начала жизнь тяжелая, но ты не такой. Когда я был в тюрьме, ты ведь знаешь, что я сидел, так вот, когда я был в тюрьме, познакомился там с одним человеком, его звали Кшаклевский, он был парикмахером. Мы сидели в одной камере, и этот Кшаклевский хвастался своим сыном, рассказывал, какой же тот способный, а потом признался, что все это выдумки и что его мальчик очень болен. Месяца два назад, когда мы с мамой были в городе, я увидел Кшаклевского на улице. Он шел с сыном, меня не заметил. Его мальчик едва волочил ноги. Весь искореженный, руки как поломанные, голова искривлена. И Кшаклевский тащил его, тащил, а я все думал, какое же счастье, что у меня есть ты и Казю. Слышишь? Вы здоровые мальчики, ты здоровый, умный, очень славный.