Друг, который мог быть
Шрифт:
– А в военный флот не мог он пойти?
– Не брали. Он пытался, но сказали: подожди годик... А в общем-то я его редко осенью видел. Знаю только, что горел он на своей посудине и едва выплыл. Тогда много гражданских судов погибло. Оставили его в береговом резерве. А вот почему уволили потом, не знаю. Может, он мне и не говорил. Не помню. Последний раз я его где-то в начале декабря встретил. Совсем случайно, помню, на Невском. А тут обстрел начался. Не поговорили.
Мишино письмо, написанное карандашом, теперь наполовину стерлось. Его надо было расшифровывать,
14 декабря 1941 года
Дорогая мама! Делаю последнее усилие связаться с тобой. Мои
письма к тебе, по-видимому, не доходят до тебя и от тебя я ничего не
получаю. С работы уволили, в техникуме отчислен, так как работал.
Живу на карточки III категории, иждивенческие. Пока жив и здоров, что
будет дальше - не знаю. Полон мыслью о доме, о тебе и о папе. Делаю
все усилия, чтобы уехать из Ленинграда. Это сейчас очень трудно.
Подробности все - когда приеду домой. В двух словах - ты снова
найдешь сына, но уже не прежнего, а такого, который почувствовал
жизнь, который пробовал жить самостоятельно, но слишком рано. Это
пошло ему на пользу, и тебе, и папе. Возможно, увидимся еще до
окончания войны.
Это письмо пришло, когда мать уже знала, что Миша пропал без вести. Она не взглянула на дату, и безумная радость потрясла ее до обморока. Страшная, обманная радость...
Не надо объяснять, что такое были иждивенческие карточки в Ленинграде в декабре 41-го. Немного отсрочить смерть. С иными иждивенцами делились работающие родственники, у кого-то были жалкие, но запасы. У Миши не было ничего. Ни карточек, ни запасов, ни денег, хоть они тогда мало что значили.
Деньги ему посылали родители из Омска. Вернее посылали Ганецким для него. И здесь я сталкиваюсь с вещами, о которых трудно писать. Почему-то в январе 1947 года, когда я был у Ядвиги Петровны, я этого не знал. То ли Мишина мать не понимала смысла документов, то ли не хотела со мной делиться подозрениями. Эти затертые клочки бумаги военных лет я рассматриваю лишь теперь.
15 сентября Ганецкие пишут в Омск матери Михаила:
Деньги, которые вы Мише послали, мы пока ему не передали и о них
ничего не сказали ему, так как у него пока деньги есть, пусть
приучается жить на то жалованье, которое получает. А то он живо
истратит вами присланные деньги. Они пригодятся ему, когда он не
будет служить, а поступит в техникум.
Едва ли это было подходящее время для воспитания в парне бережливости.
14 декабря, как мы видели, Миша пишет матери, что ничего от нее не получает. Из письма явствует, что не получает давно: "...делаю последнее усилие связаться с тобой..." Но вот официальная справка Омского почтамта по данным из Ленинграда: 8 ноября, 29 ноября и 20 декабря 1941 года Ганецким были вручены переводы из Омска на общую сумму 700 рублей. Деньги, может быть, по тем временам небольшие, но все же... Да и не в деньгах
Как это объяснить?
Скажу прямо. Выходит, что Ганецкие получали деньги для Миши и не отдавали ему. Более того, не говорили, что от его родителей есть какие-то известия.
По крайней мере, другого объяснения я предложить не могу.
Что происходило в ноябре и декабре 41-го года в квартире на Литейном? Что сделали голод и холод с психикой двух стариков?
Штамп: военный прокурор Куйбышевского
района г. Ленинграда
9 апреля 1943 г.
На Ваше заявление от 12/III-43 г. сообщаю, что Ваш сын
Колесников Михаил Михайлович в начале 1942 года заболел и в тяжелом
состоянии был направлен в больницу. В какую именно больницу он был
направлен, установить не удалось. После этого в дом он не
возвращался. Ганецкий Роберт Робертович умер. Его жена Ганецкая
Ядвига Петровна в данное время больна и находится на излечении в
больнице.
Патетическая простота документа... Подпись военного прокурора...
Были еще запросы и ответы. Все сводилось к одному: ушел в больницу и не вернулся. В одном документе прямо сказано: "там умер". Но в какой больнице - неизвестно. В разных ответах называются разные даты: 1 января, 7 января. Были сильные морозы. В больницу он был направлен, а не доставлен. Он мог и не дойти до больницы...
Когда я прихожу на Пискаревское кладбище, я снимаю шапку и перед его безымянным прахом.
В этой истории пока ничего не выдумано, только заменены имена и фамилии. Приводятся подлинные письма и документы, теперь уже, к сожалению, недоступные: Мария Сергеевна умерла, и бумаги пропали.
Что же дальше?
Миша Колесников прожил 16 лет и 5 месяцев.
Много это или мало?
"Для нынешних юношей и девушек характерен инфантилизм, - говорят и пишут одни.
– Они знают много, а душой еще малые дети".
Я гляжу на шестнадцатилетних и вроде бы соглашаюсь.
"Происходит акселерация. Не только физическая, но и духовная", говорят и пишут другие.
И я опять соглашаюсь: послушайте только, о чем и как они говорят.
Может быть, каким-то странным образом верно и то и другое?
По шестнадцать лет было молодогвардейцам. Если бы Миша оказался там, он был бы среди них и вел бы себя достойно. В это я, безусловно, верю. Ему не повезло. Он умер не героически. Но война не позволила всем умереть героически. Победа стоила слишком много жизней.
16 лет - мало. Столько изменится в человеке. Появятся черты, которых еще вовсе нет, исчезнут нынешние.
16 лет - много. Главная суть будущего взрослого человека сложилась, дальше будут развиваться уже имеющиеся свойства, черты, склонности.
Опять верно и то и другое. Диалектика.
Но я возьму второе.
Мне кажется, по всему тому, что мы знаем, можно себе представить, каким человеком был бы взрослый Миша Колесников.
Я попробую прочертить траекторию его жизни. Покажите математику достаточно выраженный отрезок кривой, и он изобразит вам ее форму.