Другая другая Россия
Шрифт:
— А вторая?
— Я, к сожалению, ставлю ее второй, хотя именно она первая. В Коране сказано о прощении. Прощение — очень серьезная защита на том свете. Ради Аллаха простить — это большой плюс… Ну, и третья… Испокон веков известно: прощают только сильные, слабые не умеют прощать.
— А четвертая? Которая не ради Аллаха, а ради доброты, которая сама по себе в душе у человека?
— Душа не просто так захотела простить, у души тоже есть причины.
Дожить до понедельника
Андрей
Город Кемерово. Городской классический лицей. Невысокий человек прохаживается по холлу — туда, сюда. Каждый раз широкое зеркало на стене отражает его криво сидящий серый костюм. Дожидаясь у зеркала на скамье, спрашиваю себя: неужели это Мазур Андрей Владимирович, лауреат областного конкурса «Учитель года», «классный и неповторимый учитель литературы», как пишут о нем в своих блогах ученики? Что-то слишком уж мелковат, слишком несуразен.
Нормальный ученик
Учитель литературы отпирает ключом 311-й кабинет. В окно бьет солнце. Пустые низкие парты. Искусственная роза из золотистой парчи на учительском столе. В конце августа тенистая пустота школы кажется особенно тоскливой. Сажусь за первую парту.
— А кем вы хотели стать в детстве? Неужели учителем? — задаю свой первый вопрос, усмехаясь про себя: сидя в последний раз за партой, не представляла, что когда-нибудь буду с таким деланно-серьезным видом задавать вопросы преподавателю.
— Только не учителем, — отвечает он с какой-то быстрой до странности готовностью. — Были мечты, связанные с морем, с геологией…
— Навеянные литературой?
— Литература появилась в пятнадцать лет, а мысль поступать на филфак оформилась в шестнадцать.
— Когда сами учились в школе, каким представляли себе идеального учителя?
— Все, что я делаю, — это попытка не быть учителем, похожим на тех, кто мне не нравился.
— А что такого ужасного было в тех учителях, на которых вы стараетесь не походить?
— Наверное, они были похожи на учителей, — произносит он на одном дыхании. — У нормального учителя должно быть еще что-то помимо школы, что-то важное, чем он готов делиться, так же как физикой, математикой, литературой. Ведь в русском языке «учитель» — очень ловушечное понятие. Поэтому я стесняюсь называть себя учителем — я преподаватель.
— А что есть у вас за пределами школы, что делает вас нормальным?
— Вы меня провоцируете на хвастовство. Вы обратили внимание на стул у входа? — спрашивает он, и я оборачиваюсь. У стены стоит стул, сиденье и спинка которого сшиты из цветных лоскутов кожи.
— Это моя последняя придумка, — говорит он. — А в основном я шью в туристско-военно-спортивном стиле. В сентябре можно будет отмечать юбилей: я шью уже тридцать лет. Джинсовых курток сшил — кубометры.
— Следствие советского дефицита?
— Да, когда хорошую одежду было в магазинах не купить, я вдруг понял: зачем ходить к кому-то на поклон и за большие деньги брать любую дрянь? А
— Вам комфортней сидеть на уроке на собственноручно обшитом стуле?
— На уроке сидят только учителя из «Ералаша». Нормальные учителя мечутся, бегают, прыгают. Сидеть на уроке противоестественно.
— Мотаетесь по классу, чтобы самому не уснуть или чтоб они не уснули?
— Чтобы поддерживать их в некоем рабоче-встревоженном состоянии.
— А сами вы всегда во встревоженном состоянии? — Наш разговор напоминает игру в теннис: я бросаю мяч, учитель его тут же отбивает.
— Однажды меня в дверях спросили: «А тема урока какая?» Я не смог ответить. Доска здесь, а я там. Вот когда я дойду до доски, я уже буду совсем другим человеком. А там, в коридоре, это еще не я.
— А кто?
— Просто человек, лениво-расслабленно идущий из учительской в выключенном состоянии. Здесь же я попадаю в особо подстегнутое состояние, — говорит Андрей Владимирович. Я уже заметила, что он питает слабость к сложным определениям.
— Вы дали тысячи уроков, неужели это состояние еще не исчерпало себя?
— Если речь идет о профессиональном выгорании, то в последние годы я начал понимать, что это такое. Но думаю, меня еще надолго хватит.
— Есть ученики, которые поддерживают в вас это состояние?
— Двадцать лет назад мне больше нравились странные дети, сейчас — нормальные. Наверное, потому что сейчас их меньше, чем странных.
— Нормальные — это какие?
— Адекватные, неперекошенные, то есть с нормальным видением мира, умением различать, где верх, где низ. У меня ощущение, что в последнее время у детей такое заболевание — ребенок в глубине души уверен в том, что мир объективно не существует. Он думает: сейчас я закрою глаза, и мир исчезнет, а когда открою, появится уже не та картинка, которая была. Захочу — учитель сейчас исчезнет, захочу — это будет не контрольная, захочу — не будет ничего. И это эпидемия, это надо лечить.
— И все же, кто такие нормальные дети?
— Это самая большая загадка, которую я стараюсь постепенно понять.
Провокационная традиционность
— Что кроме своего предмета вы даете ученикам? — Наше интервью больше похоже на допрос, но Андрей Владимирович безропотно терпит.
— Очень много лет назад я смотрел один болгарский фильм про школу — это было еще в детстве, поэтому названия я не помню, но это был самый лучший фильм про школу. Там был учитель с особенным финтом — в конце каждого урока он просто говорил с классом по душам, причем в начале урока не представлял, о чем будет говорить. И это было так здорово! Условно говоря, мне больше лет, чем моим ученикам. И если мне, черт возьми, при этом нечего им сказать кроме того, что у меня пять курсов филфака, то зачем я здесь нахожусь? А если у меня пять курсов филфака и я в чем-то поднаторел, то должен ли я вешать ученикам лапшу на уши в соответствии с образовательным государственным стандартом? — последние слова он гнусаво растягивает, пародируя какого-то невидимого оппонента.