Другая дверь
Шрифт:
– Но это не обязательно цитата… – заупрямился наш герой, хотя понимал, что Федерико, скорее всего, прав. – Образ не самый оригинальный, и оформление его тоже легко могло быть придумано несколькими людьми… Почему сам Володя не мог так выразиться?
– Согласен, – не смутился праправнук, – но ведь в книге эти слова стоят в кавычках, а это прямой признак цитаты. Причем цитаты общеизвестной, в противном случае филолог Горностаев обязательно бы написал: «как сказал поэт имярек» или «по известному выражению поэта такого-то» и так далее. Понимаете, профессор, просто в силу своей
Прохоров молчал, признавать поражение не хотелось, а аргументов против у него не было.
– Я уже не говорю об употреблении некоторых выражений, – начал добивание противника Федерико, – которые при жизни профессора не существовали вообще…
– Например?
– Ну, вот смотрите – «развитые азиатские страны». И хотя написано, что о них тогда никто ничего не слышал, о чём это он? Если я сейчас скажу «развитые африканские страны», вы же удивлённо поднимете брови. И тогда такая фраза могла вызвать только удивление, хотя в устах человека начала двадцать первого века – нормальна. Если мало, – Федерико потыкал в книгу, найдя там новый образец для разбора, – вот ещё один пример из той области, что мы уже разбирали. «Уж лучше на погост, – чем в гнойный лазарет чесателей корост, читателей газет!» – это что?
– Похоже на Цветаеву… – задумчиво сказал наш герой.
Ему очень не хотелось ударить в грязь лицом перед обретённым родственником, но точно он не помнил, хотя ощущение, что текст знакомый или, по меньшей мере, уже встреченный, было.
– Точно… – обрадовался Федерико. – Название «Читатели газет», написано в городе Праге в тысяча девятьсот тридцать пятом. Напомнить, в каком году опубликован роман профессора, где – он глянул в книгу перед собой, – во второй главе процитировано это стихотворение?
– Я и так помню, – поник Слава, – в тридцать втором. Но ведь они с Мариной Ивановной могли быть знакомы, известно, что Володя был связан с русской литературной эмиграцией. К тому же, откуда мы знаем: тридцать пятый – это год написания или публикации? Может, оно пять лет до этого ходило в списках?
– Вы сами себе не верите, – возразил Горностаефф, – и правильно делаете. Потому что никаких их контактов не зафиксировано, потому что тридцать пятый – это дата написания, а в списках тогда весьма мало что ходило. Кроме того, вся история – абсолютно та же…
– То есть?
– То есть опять стоят кавычки… Текст цитируется, как хорошо всем известный… В тридцать втором году, а написан в тридцать пятом…
– Ну хорошо, – согласился Прохоров, – вы меня убедили, что характерно, убедили в том, в чём я и без вас был уверен. Володя с семьей действительно перебрались в девятьсот тринадцатый год из две тысячи тринадцатого. И путешествия во времени существуют. Что дальше?.
Федерико несколько секунд напряженно смотрел на своего прапрадеда, потом всё-таки решился:
– Я предлагаю вам
12
Спать никак не получалось.
Прохоров ворочался сбоку набок, считал баранов, даже от отчаяния пел сам себе колыбельную.
Последнее его рассмешило, и он решил сдаться.
Встал, не одеваясь, достал из минибара бутылку воды.
Попил, погулял по номеру от окна до туалета, потом обратно, потом ещё раз туда, и ещё раз обратно…
По старому рецепту для того, чтобы заснуть, нужно было предварительно хорошо замёрзнуть. Потом залезть в постель, пригреться, и придёт блаженный сон.
Но даже замёрзнуть не получалось: педантичные немцы топили аккуратно и основательно. Хотя на улице не очень холодно, к батареям притронуться было нельзя. На нижней трубе, правда, были какие-то вентили, Слава догадывался, что они-то как раз и должны были регулировать температуру до желаемой, но притрагиваться к ним боялся. Зная свою безрукость, он не мог быть уверенным, что какой-нибудь вентиль не сорвёт, а в том, что после его верчений гостиницу либо всю затопит, либо она просто вымерзнет, можно было не сомневаться.
Делать, после питья воды и прогулки по номеру, было абсолютно нечего. Ну не смотреть же новости на заграничном языке или порнуху, которую заботливо предлагал телевизор. Пощёлкав пультом, можно было найти и какую-нибудь киношку, но на фига козе баян?
У него у самого жизнь позавлекательней да позабавней любой киношки…
Слава уселся в кресло и стал смотреть на улицу.
В доме через площадь не горело ни одного окна. Хотя времени было по-местному всего два ночи, и в Москве в такую пору в такого размера здании штуки три-четыре точно светились бы. Но это Германия – «Судари, выпрягайте слуг. Трубочку оставляй досуг. Труд выключай верстак – Morgen ist auch ein Tag».
Нет, наш герой не был филологом, на манер Владимира Горностаева, или исследователем-аналитиком, как Федерико Горностаефф, и не знал не только немецкого (с которого последняя фраза переводилась вот так – «Завтра тоже будет день), но и наизусть всей русской поэзии. И даже элементарно знатоком или любителем её не был. Просто в детстве, скорей, даже в юности он ходил в драматический кружок при Доме пионеров и там одним из номеров, готовившихся для городского конкурса чтецов, и был «Крысолов» Марины Цветаевой, первые строфы которого зачем-то так и сидели с тех пор в Славиной голове.
От «Крысолова» мысли перекинулись к «Читателям газет», от них к разговору с Федерико, от него самого к его предложению. Но Прохоров в очередной раз запретил себе думать на эту тему, потому что понимал, что тогда вообще не заснёт, взял ридер, открыл его.
Но и читать тоже не получалось.
И не только из-за многочисленных технических проблем, о которых мы уже говорили в одной из предыдущих глав. А и потому, что никак в одной голове два потока не уживались. Как не получается есть одновременно белугу горячего копчения с хреном и торт «Наполеон», из двух прекрасных и желаемых яств получается одна отвратительная каша.