Другая история Московского царства

Кеслер Ярослав Аркадьевич

Интересна и такая деталь, как язык этой страны. Пушкин сообщает, что язык этот «есть решительно отрасль славянского, но столь же разнится от него, как и русский. Он исполнен сокращениями и усечениями, некоторые буквы вовсе в нём уничтожены или заменены другими». Здесь речь идёт о церковнославянской реформе языка в Московии в XVII веке, о чём мы скажем в своё время.

Похоронный обряд страны предписывал схоронить покойника «в самый день смерти» (как у мусульман). «Музыка всегда была любимое искусство… балалайка и волынка… поныне раздаются в их жилищах, особенно в древнем общественном здании, украшенном ёлкой и изображением двуглавого орла», – то есть в кабаке, по закону опять-таки 1767 года.

Об истории страны Пушкин говорит следующее: «некогда… все жители были зажиточны… оброк собирали

единожды в год и отсылали неведомо кому… Приказчиков не существовало, старосты никого не обижали…». Население «платило малую дань и управлялось старшинами, избираемыми народом на вече, мирскою сходкою называемом». И это описание в точности соответствует тому устройству местной власти, какой она и была в России до Петра!

О замене «третного» выборного правления в Московии, когда великий князь избирался из числа трёх кандидатов: от Московии, Володимерии и Новогородии, на монархию говорят следующие пушкинские строки: «В последний год властвования Трифона (т. е. Трёхголосного), последнего старосты, народом избранного, в самый день храмового праздника…» внезапно приехал некий приказчик и привёз «грамоту грозновещую…, принял бразды правления и приступил к исполнению своей политической системы».

Характерно, что, глядя на «Грозного Приказчика», горюхинцы «старались припомнить черты его, когда-то ими виденные» – как тут не вспомнить Карамзина, описавшего появление изменившегося до неузнаваемости Ивана Грозного, объявившего опричнину! В плане повести у Пушкина есть и такая ремарка: «Приезд моего прадеда тирана Ив. В. Т.», в которой в инициалах также вполне просматривается имя тирана – Иван Васильевич. Третий.

Далее Пушкин описывает наступление крепостного права, когда «мирские сходки были уничтожены… половина мужиков была на пашне, а другая служила в батраках, и день храмового праздника (скорее всего, день Св. Георгия, покровителя Москвы, то есть Юрьев день, 26 ноября по старому стилю, – Авт.) сделался не днём радости и ликования, но годовщиною печали и поминания горестного… В три года Горюхино совершенно обнищало». Здесь рукопись обрывается, но далее в плане повести у Пушкина стоял «бунт».

Пушкин полностью отдаёт себе отчёт в том, что реальная история весьма отличается от сложившейся к тому времени историографии. Его герой, завершив труд, говорит, что «ныне, как некоторый подобный мне историк, коего имени не запомню, оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад размышлять о том, что мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю… я уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что пора мне опочить!»

Сказав «некоторый подобный мне историк», Пушкин далее почти дословно цитирует Эдварда Гиббона (1737—1794), классика римской и византийской истории, скрупулёзный труд которого, что для нас особенно важно, не затушёвывал отсутствия достоверных данных для многих «исторических» построений, и выявил немало нестыковок и подтасовок традиционной историографии.

Очевидно, что эта повесть Пушкина – отнюдь не исторический роман. Это попытка высмеять негодную историографию, но также – показать возможные контуры реальной истории. А реальная история, в отличие от исторического романа, в начале любого своего сюжета не знает его конца. Сюжеты же традиционной истории запрограммированы историографами, поэтому она и не соответствует событиям, произошедшем на самом деле, а следует «программе», всемирной схеме, разработанной гуманистами – масонами, нумерологами, астрологами XVI—XVII веков.

Конечно, А. С. Пушкин в XIX веке не знал истинной истории; не знаем её и мы, в веке XXI. Восстановить доподлинно весь ход прошлого вообще нельзя: эволюция сообществ генерирует колоссальное количество информации, а в летописи попадает лишь минимальная часть. Исторические же артефакты, археологические находки – немы: они создают антураж, то есть дают сведения о вещах и местности, в которых что-то происходило, но что и с кем?.. Для примера: если в театр зайдёт человек «с улицы», он, увидев декорации, не сможет сказать, какое действие будет здесь разыграно. А если зайдёт театрал, то сумеет сделать какие-то предположения. Но будут ли они верными?

Вот с чего начинал В. Н. Татищев:

«Русских

историй под разными названиями разных времён и обстоятельств имеем число немалое и об известных мне кратко здесь, без пространного о них толкования, объявлю, ибо читающий оные по любопытству может достаточно рассмотреть и по достоинству каждую почитать. Во-первых, общих или генеральных три, а именно: 1) Несторов Временник, который здесь за основание положен. 2) Киприанова Степенная, которая есть чистая архонтология, только в ней многие государи и их знатные дела пропущены или в ненадлежащих местах положены, а в главные по изложению введены те, которые великими князями никогда не были. Третье, Хронограф, переведённый с греческого без указания имени творца. Оный начат от сотворения мира, но в летах по греческому счислению много неправильностей. В него внесены некоторые дела русские, но кратко. К сим общим относится ещё сокращённая история, именуемая Синопсис, сочинённая в Киеве во время митрополита Петра Могилы. Оная хотя весьма кратка и многое нужное пропущено, но вместо того польских басен и недоказательных включений с избытком внесено. И сии все продолжены разными людьми до времён настоящих. Во-вторых, попредельные или, по греческому именованию, топографические, их несколько. Первая между ними – о построении и разорении Москвы, которая кем сочинена неизвестно, однако ж видно некто из доброхотов похитителя престола Бориса Годунова был, потому что он род его от древнего владетеля Москвы тысяцкого Тучка производит, но в хвале той весьма ошибся тем, хотя то и скрыл, что оный Тучко от великого князя Георгия II-го, и его дети от Михаила II-го за убийство великого князя Андрея II-го казнены, однако ж у знающих оное более к поношению его, нежели к чести разумеется. 2) Новогородская, хотя многими баснями наполненная, однако ж много нужного. 3) Псковская. 4) Станкевичем сочинённая Сибири и продолжена до наших времён. 5) Астраханская. 6) Нижегородская. 7) Слышал, что о Смоленске есть сочинение, только мне видеть не случилось. Но все сии недостаточны тем, что то о древности, которое из иностранных собирать и изъяснить нужно, оставлено. 8) Муромская, кем сочинена, неизвестно, но многими баснями, и весьма непристойными, наполнена, которую у меня в 1722-м изволил взять его императорское величество, уезжая в Персию».

Ситуация с нашим прошлым – такая же, как со сгоревшей уникальной книгой. Осталось от неё только несколько обугленных листов, да два десятка разрозненных клочков, и куски переплёта. Глядя на всё это добро, можно понять, на каком языке была написана книга. Можно определить имена некоторых героев и отдельные сюжетные ходы. Можно даже, пользуясь подсказками других книг, в которых упоминалась сгоревшая, частично восстановить ход событий, описанных в ней. Но вернуть книгу во всём её великолепии нельзя никаким образом. Вот, Гоголь сжёг второй том «Мёртвых душ», и нет его. То, что «рукописи не горят», – сказал Сатана; не следует этого забывать.

Давайте же внимательнее посмотрим хотя бы на «клочки»! Тем более, не мы первые пытаемся этим заняться. Но мы, может быть, первые, кто предлагает посмотреть на них с точки зрения теории эволюции общественных структур.

В соответствующей главе («История и эволюция структур») мы показали, что если возникают, например, исторические школы, то они со всей неизбежностью развиваются по общим законам эволюции, имея одну лишь задачу: собственное выживание. Они должны оправдывать себя, что на практике выражается в получении ими ресурса, или средств для выживания. Но вся система иерархична; имеется определённая соподчиненность структур. Любая историческая школа, без сомнений, зависит от государственной власти.

Всегда, а особенно до императорского периода российской истории царь был единственной надеждой крестьян в их противостоянии с дворянством. Крестьяне любили царя. Казалось бы, это очевидно: даже бунтовщики, вроде Пугачёва, завоёвывали сторонников среди крестьян тем, что назывались царями! Крестьяне готовы были положить свою жизнь за царя! Но попробовал бы какой-либо историк сталинских времён заявить о чём-то подобном на страницах газеты. Нет, – ответили бы ему: царь тиранствовал, а народ только и мечтал, как бы от него избавиться. И сослали бы такого историка куда подальше.