Другая машинистка

Ринделл Сюзанна

Поначалу это накапливалось медленно, однако со временем появились уже и перефразировки. Их тоже еще можно было бы счесть результатом небрежности, но уж никак не оправдать бессознательным, механическим движением пальцев, сломанной машинкой, застревающими клавишами. У Одалии появилась престранная привычка… не знаю, как точнее выразиться… я бы сказала, она не печатала, а переводила. И чем она при этом руководствовалась, я не понимала. Но, если сопоставить два протокола допроса, выходило, что в рукописи лейтенанта-детектива на первый план выходят одни детали, а у Одалии – почему-то другие. И даже в камере для допросов, работая рядом с ней, я отмечала расхождение между словами подозреваемого, как они прозвучали изустно, и тем, что Одалия печатала на стенотипе.

В ту пору я не знала, как это истолковать, однако мы с Одалией хорошо

ладили (не говоря уж о том, что, переехав к ней, я связала с ней свою участь), а потому я промедлила и не подняла шум из-за странных поправок, которые все чаще попадались в ее протоколах. Обычно это касалось второстепенных деталей, в целом все было вполне точно, – я и не правила. Какая разница, спрашивала я себя, главное ведь, чтобы в тюрьму попали те, кто это заслужил. И мне не приходило в голову, что кто-нибудь может всерьез пострадать. Мой здешний врач усмехается, когда я это говорю, но ведь я и правда так думала. («Полно, вы вовсе не из наивных», – говорит он мне.) Разумеется, думала я так, пока не увидела, что, слегка подправляя истину, мы в итоге заметно от нее отдаляемся, тем более что Одалия отклонялась в одну сторону, а я в другую.

Но это все потом.

А пока что пришел и миновал самый короткий и темный день зимы, но мы почти и не заметили: мы с Одалией проводили вечера в ярком жизнерадостном интерьере белого, глазурного, словно свадебный торт, апартамента. Валялись в гостиной на изумрудной плюшевой лужайке паласа, листали свежие журналы мод (Одалия выписывала даже все парижские журналы, и, конечно, из нас двоих только она читала по-французски, но я с удовольствием смотрела картинки). Порой в приступе дружелюбия Одалия устраивала что-то вроде гипнотического сеанса: полировала мне ногти или, сидя перед камином, бесконечно расчесывала мои длинные волосы (она уверяла, будто сожалеет, что остриглась, но судя по тому, как часто она ходила в салон подкорачивать свою модную прическу, не очень-то ее это печалило). Я будто и сейчас слышу, как потрескивают в камине дрова, щелкая невпопад, точно ломающиеся кости. Задним числом я понимаю, что слишком комфортно устроилась: мы жили, как две избалованные, расточительные девицы. На полную мощность включали отопление и расхаживали по номеру в одних комбинациях. Мы ели крошечные французские пирожные, столь изящно украшенные шоколадным кремом и золотой фольгой, что сердце чуть ли не разрывалось при виде опустошения, которому мы подвергали эту красоту первым же укусом. (Помнится, я как-то подумала о Хелен и ее грошовых леденцах, и на миг мне захотелось пригласить ее к нашему пиру.) Помимо всего прочего в ту зиму я обнаружила, что, если хватает денег, современное отопление позволяет в любой сезон наслаждаться летним зноем. Одалия и я жили в круглогодичной жаре.

Два-три раза в неделю мы наведывались в подпольную пивную или на какую-нибудь частную, но от того не менее оживленную вечеринку. Легким шагом скользили по утрамбованному снегу, кутаясь в меховые шубы, подняв воротники, и волосы наши были жестки и непослушны, наэлектризованные зимним холодом. Одалия цепляла на мочки ушей и себе, и мне серьги с висюльками-бриллиантами – нам «подобает затмить своим сиянием снег», тоном истинной соблазнительницы заявляла она. Эти сверкающие сосульки свисали так низко, что задевали пушистый край поднятого воротника. А когда мы добирались до цели, все происходило по уже заведенному обычаю: Одалия таскала меня по комнате, представляя знакомым таким тоном, словно раздобыла и привела меня в припадке веселого озорства, – как девица, которая напоказ танцует в обнимку с метлой. Зато, счастлива доложить, я никогда больше не потребляла столько алкоголя, как в первую ночь.

И почему-то изумление, пережитое при первом посещении подпольного бара, так и не улеглось. Всякий раз, когда Одалия подводила меня к неприглядной витрине или к сомнительной закусочной и открывалась дверь в подвал или иначе замаскированный ход, а за ним – очередная пышная, праздничная компания, любопытство и удивление возвращались с прежней силой. И вот же странность: никак не получалось разобраться, одно это было заведение или разные. Люди там встречались более или менее одни и те же, но место, конечно, порой менялось. И всегда присутствовал Гиб – торчал посреди общего веселья, стоически сцепив квадратные челюсти. Я догадывалась, что он тут хозяин. Ну или управляющий. Постепенно между нами сложилось своего рода угрюмое взаимопонимание – насколько возможно взаимопонимание с человеком, который видит в тебе постоянного соперника.

Гиб явно вбил себе в голову неверное представление

обо мне и Одалии, – впрочем, трудно сказать, какое представление было бы верным; так или иначе, он думал о нас примерно то же, что Дотти болтала насчет моих чувств к Адели. Другими словами, у Гиба сложилось неверное представление обо мне. Признаю, что в моей жизни существовала определенного рода пустота, а дружба с этими женщинами скрашивала одиночество. Новомодные последователи Фрейда скажут, пожалуй, что я сделалась несколько зависимой от других по вине моей матери, которая бросила меня лишь из ненависти к супругу. Они даже разглядят нечто противоестественное в моем стремлении к близости сперва с Аделью, а затем с Одалией. Но мне плевать на извращенные диагнозы грязных умов. Ничто не доставляло мне такого наслаждения, как наблюдать за Одалией. И да, я была не против, когда она расчесывала мне волосы или чертила пальцем кружочки у меня на ладони. И не против ее манеры облизывать губы и подаваться ко мне, едва я заговаривала (как будто я вот-вот скажу нечто гениальное, только сама еще об этом не подозреваю). И я откровенно сознаюсь, мне хотелось все время держать Одалию в поле зрения. А кому бы не хотелось? Можно сказать, то был побочный эффект ее красоты. Впрочем, слова «красота» недостаточно: то был побочный эффект необычайно живой красоты. Кипучая энергия Одалии – сама по себе поразительное явление. Не раз я ловила взгляд Гиба, который неотступно краешком глаза наблюдал за ней, примечал, с кем она общается «на водопое», – тоже зоркий сокол, тоже мастер подглядывать. Наверняка вы сто раз слышали присказку: противнее всего люди, с которыми у нас много общего.

Гиб совершенно Одалии не подходил – уж это, полагаю, любому было ясно с первого взгляда. Нелепая пара: Одалия царственна, а Гиб изворотлив – как еще назовешь? Я не видела между ними ничего общего, кроме этих подпольных пивных, и то я думала, что для Гиба это работа, а Одалия ищет там лишь развлечения. На богемных собраниях для избранных я Гиба никак не могла себе представить: вряд ли он стал бы пространно обсуждать искусство и поэзию. Где вообще эти двое ухитрились познакомиться? Да уж, пара, мягко говоря, странная, и я была уверена, что скоро мы расстанемся с Гибом – это лишь вопрос времени. Но спустя несколько недель после переезда я начала понимать, что Гиб давно уже занял место в жизни Одалии и никуда уходить не собирается.

Постепенно мы с ним приучились терпеть друг друга – так некоторые люди постепенно приучают себя к яду. Под конец моего первого месяца в апартаментах мы приноровились вежливо беседовать, как на остановке в ожидании трамвая. Под конец второго месяца я смирилась с тем, что я, новая жилица, заведомо проигрываю Гибу. Ему-то не приходилось спрашивать, в каком ящике взять полотенце для душа, и коридорные были с ним знакомы и обращались по имени (мне же неизменно доставалось только вежливое, но безликое «мисс»). Пришлось мириться со всем этим, а заодно и с тем, что в иные вечера я допоздна прислушивалась, когда же дверь нашего номера захлопнется, выпуская Гиба, однако ждала тщетно, а наутро он угрюмо прихлебывал горячий кофе из белой фарфоровой чашечки (у Одалии имелся целый сервиз) за нашим кухонным столом. И как обо всем прочем, что мне не по нутру, так и о тех неприличных делах, что творились ночью, я старалась не думать и внешне всегда соблюдала пристойную любезность.

В одно такое утро Гиб надумал поделиться со мной сведениями о прошлом Одалии. По крайней мере, одной из версий ее прошлого. Из столовой на довольно просторный балкон, огибавший угол отеля, вело двустворчатое французское окно. В то утро Гиб мелкими глотками пил кофе и обозревал большие комковатые сугробы, которые таяли на балконе, превращаясь в хлюпкую грязь.

– Надо бы застеклить, – нахмурившись, сказал он. – Зимой пропадает зря, а могли бы устроить отличный солярий.

– А отец Одалии не будет против? – уточнила я, отскребывая над раковиной черную гарь с только что поджаренного тоста. («Тост новобрачной», – шутили монахини всякий раз, когда у меня подгорал хлеб на кухне в приюте. И я тогда думала: какой странный оборот речи для женщин, понятия не имеющих о тайнах брачной жизни.)

Гибс резко выпрямился и удивленно вскинул голову:

– Отец Одалии?

– Ну да, – сказала я, поставив тарелку с тостами, и сама с облегчением опустилась на стул. Сколько их ни скреби – а я скребла на совесть, – все равно оставались мелкие черные пятнышки. – Это ведь он платит за апартаменты? Нельзя же затевать ремонт без его согласия.