Другая судьба
Шрифт:
Комната гудела: молодые люди, все хорошо одетые, как и предупреждала Ветти, пожалуй даже слишком хорошо, благоухающие двадцатью разными ароматами, вели с десяток разговоров одновременно, бурно, быстро, обрывочно, и, даже улыбаясь застывшей улыбкой, казалось, не вполне сосредоточивались на том, что говорили, – взгляд отвлекался на детали, которых Гитлер не улавливал. Ни дать ни взять охотники в засаде, хоть здесь не наблюдалось ни охоты, ни дичи.
Гитлера приняли хорошо. Вялые руки жали его ладонь, ему давали место на диванчике,
Ветти восседала пчелиной царицей среди этого гула. Между двумя пирожными все бурно восхищались ее красотой и грацией, слишком громко смеясь каждой ее удачной реплике. Они любили ее, обожали, превозносили. Ветти, осыпанная комплиментами, согретая восторженными взглядами, расцветала, как пышная роза.
Гитлер завидовал и ревновал. Молчаливый, неуклюжий, замкнутый, не чета другим молодым людям, у которых всегда наготове и острое словцо, и лесть, что он мог дать Ветти? Их ежедневные сеансы меркли на фоне атмосферы воскресного вечера. Однажды она поймет это… как поймет и то, что художник из него никакой… она его выгонит, как пить дать выгонит.
– Дольферль? Отчего ты такой мрачный? Потерял кого-нибудь? Утрата? Разрыв?
Вернер, высокий блондин с детским ртом, уселся рядом с ним. Гитлер был слегка шокирован тем, что посторонний человек назвал его уменьшительным именем. Он не ответил, лишь снова улыбнулся. А Вернер запросто продолжил разговор:
– Чем ты занимаешься?
– Я художник.
– А, так это ты тот юный гений, о котором нам говорила Ветти?
– Правда?
– Она очень верит в твой талант. Что ты пишешь?
– Пейзажи. Улицы.
Безмятежно-голубые глаза Вернера странно блеснули.
– А обнаженную натуру?
– Да, конечно, – прихвастнул Гитлер, чувствуя, что зарабатывает очки.
– Обнаженную натуру… мужскую?
– Мужскую. Женскую. Мне нравятся обе.
Блондинчик только рот разинул от такого апломба. Он молчал несколько секунд, потом опомнился, окинул Гитлера восхищенным взглядом – мол, я умею ценить успех по достоинству – и поерзал, удобнее устраиваясь на диване. Его бедро тесно прижалось к бедру Гитлера. Он откашлялся.
– Ты знаешь «Остару»?
Вернер взял стопку журналов и благоговейным жестом положил ее на колени Адольфу.
– Хочешь рисовать для нашего журнала? Нам нужны изображения германских героев. Ты мог бы нарисовать их голыми по пояс, в дружеских схватках?
Вернер покраснел.
Гитлер не отвечал. Ему было не по себе, хотелось обрушиться на этот антисемитский листок, но он лишь спросил:
– Почему ты говоришь «наш журнал»? Его выпускаете вы, те, что тут собрались?
– Нет. Журналом руководит Ланц фон Либенфельс, – вообще-то, его зовут Адольф Ланц. Он присвоил себе дворянский титул для пущей важности – и он такой же, как мы.
– Как мы?
– Да!
Гитлер задумался об этом «между нами». Какое сообщество имел в виду Вернер? К какой группировке принадлежали Ланц и все эти молодые люди? Молодежь?..
Ветти, проходя мимо Адольфа, шепнула ему на ухо:
– Ну что, Дольферль, я вижу, вы спелись с Вернером?
Она протянула ему печенье и добавила с ласковым укором:
– Ах вы, озорники!
Она удалилась, лавируя между креслами, подмигнув им на прощание.
Гитлер почувствовал, что его тело налилось свинцом. Похолодело. Оледенело. Застыло. Он понял. Его приняли за извращенца. Он был на собрании извращенцев. Ему расставили ловушку.
Он вскочил:
– Мне что-то нехорошо. Пойду к себе.
– Я провожу тебя, – шепнул Вернер.
Напряженный, дрожащий – что было естественно для совсем молодого человека на грани ступора, Гитлер преодолел все преграды – ноги, кресла, столики, пуфы, подносы – и, задыхаясь, выскочил в коридор. К его удивлению, никого не возмутил этот уход по-английски.
Один Вернер тоненько рассмеялся:
– Надо же, какой ты шустрый!
– Я иду спать.
– Отлично, я с тобой.
Только пройдя несколько метров по лестнице, Гитлер понял, что Вернер действительно идет за ним, обернулся и возмущенно воскликнул:
– Что ты делаешь?! Куда собрался?
Вернер растерялся и не знал, как реагировать, потом решил, что Гитлер шутит, а его свирепая гримаса – просто игра.
Он поднялся еще на две ступеньки:
– Идет. Раз уж с тобой надо напрямую…
Гитлер почувствовал, как чужое тело прижалось к его телу, а чужой рот ищет его губы.
Он едва мог поверить в происходящее. Быстрее! Реагируй, сказал он себе. Помешай ему! Оттолкни его! Пихни! Пусть упадет! Реагируй! Не давайся…
Но Вернер уже отпрянул с криком ужаса. Его манишка была покрыта желтоватой жижей: Гитлера вырвало на нее.
– Мерзавец! Мерзавец! Так, значит, тебе правда стало плохо? Дольферль, Дольферль, ответь мне, вернись, я не сержусь!
Но Гитлер убежал, закрылся в своей комнате, запер дверь на три замка и в ярости кружил вокруг единственного стула.
Он не знал, что злит его сильнее всего. Что его тискал мужчина? Что его приняли за «такого»? Что он не сразу понял? Что был не способен оттолкнуть Вернера? Что сблевал на него? Все жгло, все было унижением.
Постепенно, формулируя свои мысли, придумывая задним числом соответствующие реакции, он успокаивался, боль стихала. Вскоре в голове осталось только одно, главное: Ветти. Нельзя, чтобы Ветти думала, что он такой… Ветти должна узнать, что Гитлер не принадлежит к клубу гомосексуалистов.