Другая судьба
Шрифт:
– С какого количества ты меня принимаешь?
– Я тебя так и так принимаю.
Она подпрыгнула и поцеловала его в щеку.
– Два? Три? Пять? Двадцать? – допытывался он.
– Я не сильна в устном счете.
– А ты часто была влюблена?
– Ну нет, вот еще! Никогда!
Она ответила с возмущением, оскорбленная, что он мог подумать, будто она легка сердцем. Адольф невольно удивился этой непривычной добродетели, определявшейся сердцем, а не сексом.
– Мне не терпится увидеть твои картины, –
– Больше говорят, чем покупают.
– Ничего, все так начинают. Лет через десять цены на них вырастут в двадцать раз.
Адольфу захотелось ответить: «Что ты об этом знаешь?» – но он прикусил язык, потому что она, судя по всему, знала. Ему пришло в голову, что она, возможно, работала с художниками.
– Ты была натурщицей?
– Я? Нет. Почему ты спрашиваешь?
– Ты красивая и работаешь на Монпарнасе. Все художники бывают в «Ротонде».
– Да, но надо еще, чтобы они меня заметили. Ты разве обращал на меня внимание? Просил позировать?
Адольф понурился: он уже злился на себя, что не замечал Одиннадцать-Тридцать раньше.
– И вообще, – весело добавила она, – мне совсем не хочется, чтобы меня рисовали маленькой, я хочу, чтобы меня рисовали большой, как великаншу. А большинство художников нарисуют меня, как видят, так что дело того не стоит.
– Послушать тебя, может показаться, что ты немного знаешь мир искусства.
– Ясное дело! Я брала уроки. Я рисую.
Адольф рассмеялся. Невозможно было представить эту кроху за мольбертом предающейся неблагодарному искусству.
Одиннадцать-Тридцать побелела и сжала кулаки, сдерживаясь, чтобы не ударить его.
– Дурак! Жалкий самодовольный тип! Я тебе говорю, что я художница, а тебе смешно. Разве я смеюсь над твоими перемазанными краской ногтями и волосами, заляпанными маслом?
– Нет, нет, успокойся. Я… я… я хотел сказать… Я удивился… потому что те немногие художницы, которых я знаю, далеко не так красивы, как ты.
– Да, да. Красивая – значит дура. Умная – значит уродина.
– Извини. Я не это хотел сказать. Прости, что засмеялся. Это было глупо с моей стороны.
– Да уж, что глупо, то глупо. Да ведь чтобы быть художником, большого ума не надо, это всем известно.
Адольф лишился дара речи. Ни одна женщина никогда не была с ним так дерзка, но это не только не раздражало, а напротив, возбуждало его… Что-что, а соскучиться с Одиннадцать-Тридцать ему не грозило.
– Почему тебя зовут Одиннадцать-Тридцать?
– Еще один глупый вопрос! Адольф, как ты низко пал, что за умственное убожество! Вдохни поглубже и карабкайся наверх, дурачок. Разве я спрашиваю, почему тебя зовут Адольф? Нет.
– Меня зовут Адольф, потому что моя мать назвала меня Адольф.
– А я сама назвала себя Одиннадцать-Тридцать. Я мать моего имени.
– А раньше?
– Мое
– Почему Одиннадцать-Тридцать?
– Позже поймешь.
Она вздрогнула.
– Пожалуйста! Мы решили, что даем себе час или два. Два часа, когда Адольф и Одиннадцать-Тридцать любили друг друга, но еще не занимались любовью.
– Идем смотреть мои работы.
Он взял ее за руку и поспешил в направлении своей мастерской. Но вдруг остановился:
– А еще лучше – давай посмотрим твои работы.
– Мои? – пролепетала Одиннадцать-Тридцать.
– Да. Покажи их мне.
Одиннадцать-Тридцать вырвала руку и закричала на Адольфа:
– Это уж слишком! Он не верил, что я художница, а теперь хочет увидеть мои работы! Какой ты переменчивый, дружок. Я не такая. Я еще не успела забыть обиду. – Помолчав, она добавила тонким голоском: – Вообще-то, я только начинаю, у меня есть идеи, но показать почти нечего.
Адольф расцеловал ее в обе щеки. Она пробормотала как бы про себя:
– А что такого, мне всего двадцать лет.
И, подняв голову, спросила пылко:
– Кстати, а тебе сколько? Я так давно хочу это узнать.
– Тридцать один.
Она восхищенно присвистнула:
– Тридцать один год! Потрясающе! Значит, если я хорошенько постараюсь, ты еще будешь в моих объятиях, когда тебе будет сорок?
– Пока я еще не в твоих объятиях.
– Минутку! Значит, ты будешь моим и в сорок лет. Понимаешь, это очень важно, я считаю, что сорок – возраст расцвета.
– Откуда тебе знать?
– Знаю, и все, – сухо отрезала она. – И вообще, не жалуйся на мои причуды, у меня, между прочим, есть подруги-ровесницы, которые сочли бы, что ты для них перезрел.
– Перезрел?
– Даже подгнил! Упал с дерева. Не стоит и нагибаться поднимать.
Она задумалась, подула на прядь, которая тотчас же снова ее ослепила.
– Почему ты не острижешь эту прядь?
– А что такое? Тебе не нравится?
– Нравится. Я… ты мне нравишься такой, какая есть. Но эта прядь, похоже, закрывает тебе обзор справа.
– Кто тебе сказал? А почему ты думаешь, что я хочу смотреть направо?
– Никто. Но ты все время дуешь на нее.
– А если мне нравится дуть, а вовсе не смотреть? Странный ты, бош.
Она внимательно посмотрела на него:
– У тебя красивые ноздри. Идем смотреть твои картины?
Поднимаясь по лестнице, Адольф надеялся, что Нойманн сообразил оставить квартиру пустой.
Так и вышло, на полу в прихожей лежала записка, сообщавшая, что Нойманн сегодня останется ночевать у Брижит, его нынешней любовницы, которая еще несколько дней назад была любовницей Адольфа: его пассии зачастую переходили в объятия Нойманна, который был куда красивее, но совершенно не умел ухаживать.