Другая судьба
Шрифт:
– Невероятно, правда? – сказала Одиннадцать-Тридцать.
– Что? – спросил Адольф, внезапно встревожившись.
– Чувствовать то, что чувствуем мы с тобой. Нет?
– Да.
Значит, он не сошел с ума. Она испытывала те же чувства. Или их обоих охватило одно и то же безумие. В таком случае это безумие становилось нормой, и не важно, что подумают другие!
Он протянул поверх стола раскрытые ладони. Маленькие ручки легли в них сами собой. Все сошлось. Его пальцы покрыли их до
Она приоткрыла рот, и он тоже, в ту же минуту, они как будто поцеловались. Она вздрогнула.
Краем глаза он заметил ироническую усмешку Нойманна и, смутившись, заставил себя вернуться на грешную землю.
– Ладно… ладно… конечно, нас что-то ждет вместе, но не будем чересчур увлекаться.
Он закусил губу, тотчас разозлившись на себя за свои слова. Он все испортит. Опошлит. Ну почему он не смог удержаться?
Одиннадцать-Тридцать повернулась к Нойманну:
– Ты мой друг?
– Да.
– Тогда, если ты мой друг, можешь оставить меня с Адольфом?
– Но…
– Ты не видишь, что ему не сладить с тем, что с ним происходит? Не видишь, что он не может расслабиться, пока ты здесь? Ты не находишь, что это унизительно для тебя, моего лучшего друга и его лучшего друга, – держать свечку? Ты заслуживаешь лучшего.
Пристыженный, сконфуженный, припертый к стенке, осознав свою неуместность, Нойманн ретировался, заплатил по счету и ушел.
Одиннадцать-Тридцать повернулась к Адольфу, подула на прядь, которая тотчас легла на прежнее место, пожала плечами и улыбнулась:
– Ты представляешь, сколько сил мне понадобилось? Я ведь тоже боялась стать посмешищем. Мне понадобился год, чтобы решиться пересечь зал и сказать тебе, что я знаю.
– Что ты знаешь?
– Что ты и я – это крепко.
Адольф хотел запротестовать – чисто рефлекторно, но снова спасовал перед очевидностью.
Ему казалось, что он знает Одиннадцать-Тридцать много лет, уже занимался с ней любовью и у них сотни общих воспоминаний.
– Странно, – сказал он, – я тебя вижу как будто через десять лет. Ты моя память и мое будущее.
– Невероятно, а? Со мной то же самое. Черт, сколько посуды я перебила там, за дверью, думая о тебе.
Он посмотрел на нее, пытаясь обозначить, увидеть объективно, заключить в рамку картины, – не получилось. Она ускользала.
– Идем? – спросила она.
– Куда?
– Не знаю.
– Идем.
Они встали. Рука Адольфа сама собой легла на плечо Одиннадцать-Тридцать, как раз на нужной высоте, без напряжения и усталости: они были предназначены друг другу.
– Я не знаю, куда мы идем, – пробормотал он, – но мы точно куда-то идем.
Она вздрогнула, и они ринулись на
Деревья, высокие беленые фасады бульвара Монпарнас, стояли перед парочкой почетным караулом. В воздухе кружилась пыльца, вовсю звонили колокола, Париж импровизировал праздничный мотив, и дети танцевали под него у скамеек.
– Хорошо бы нам не сразу лечь в постель, – сказала Одиннадцать-Тридцать, – тогда мы сможем вспоминать, что у нас было «до».
– Да, хорошо бы.
– Можно подождать час или два, да?
– Да, конечно, – согласился Адольф, которому час или два вдруг показались вечностью.
Одиннадцать-Тридцать облегченно, почти по-детски вздохнула – удивительное дело для такой развязной девушки. Адольф решил, что ей, наверно, хочется, чтобы их история была не похожа на другие.
– Откуда ты? Из Парижа?
– Почти. Из Лизьё.
Адольф улыбнулся, подумав, что Одиннадцать-Тридцать, с ее уложенными шлемом волосами, без шляпы, в легком платье, открывавшем ноги, выглядела так по-парижски именно потому, что не была парижанкой; она носила парижскую униформу.
– Где это – Лизьё?
– Деревня в Нормандии. Там делают масло, сыр и святых. Мне, стало быть, там делать было нечего. В четырнадцать лет я перебралась в Париж.
Он посмотрел на нее с умилением: казалось, ей все еще четырнадцать – так свежа была ее кожа, юная, вчера рожденная, нынче утром натянутая.
– Я перебивалась разными работами. Дольше всего была спасительницей душ.
– Спасительницей душ?
Адольф остановился. Он не мог себе представить Одиннадцать-Тридцать в монашеском одеянии, занятую спасением душ.
– Не понимаю. С твоей внешностью души губить, а не спасать.
Одиннадцать-Тридцать запрокинула голову и громко расхохоталась, извиваясь и корчась, будто глотала шпагу. Адольф смотрел на нее; ему хотелось ее укусить – ведь смеялась она над ним – и немедленно заняться с ней любовью, потому что этот дерзкий смех делал ее еще желаннее.
Она оперлась на него, переводя дыхание.
– Спасительница душ – это сапожное ремесло, мой глупый бош. Душа – это часть сношенной подметки, которую можно использовать для новой пары.
Она посмотрела на него снизу вверх:
– Конечно, надо быть бедным и французом, чтобы знать это.
– Ну да, – сказал Адольф, – а я немец и тоже бедный.
– Ладно, ладно. Я ведь тоже не из Ротшильдов. Зато я нашла один фокус, который сделает меня богатой.
– Да ну? И что же… что это?
– Не думай, что я так сразу выложу тебе все мои секреты. Узнаешь, если заслужишь.
– А мальчики?
– Что – мальчики?
– Много у тебя их было, с тех пор как ты в Париже?