Другая жизнь
Шрифт:
— Да, конный спорт — опасная штука.
— Просто сумасшедший дом, — согласилась Сара. — Но Джорджине нравится.
— А вам что нравится?
— Что мне нравится больше всего? Что ж, тем, что мне больше всего нравится, я заниматься не могу, сейчас мне это не потянуть, и потому в ближайшем будущем я не возлагаю на это никаких надежд. Это то, чем занимаетесь вы, а также моя мать. Но у писателей очень трудная жизнь, трудней и представить себе невозможно.
— Есть и более тяжелые профессии.
— Не разыгрывайте из себя скромника. Вы думаете, что ваши страдания заставляют
— Не всем так везет. Кое-кому гораздо проще ненавидеть писателя, если ты знаком с ним лично.
— В детстве, я помню, меня сразу же начинало тошнить, как только мне приходилось выступать на сцене или декламировать стихи. Но поскольку я всегда ожесточенно боролась за право называться хорошей девочкой, мне пришлось и выступать, и декламировать. В результате я получила стойкое отвращение ко всякой работе, которую мне нужно сделать. Я никогда не справлялась с работой по-настоящему. То же самое относится и к Марии — но она вообще не может работать. Не знаю, что она делала все последние годы; насколько я помню, она до сих пор возится с двумя-тремя недописанными рассказами, которые начала сочинять еще в школе. Но зато она красивая и испорченная, и все хотят на ней жениться. Я же не готова торчать все время дома, находясь в рабской зависимости от других. Для меня это хуже ада.
— Разве это зависимость? Неужели это для вас — ад кромешный?
— А что делать умной женщине, которая тянет на себе весь дом, вкладывая в семью и свою энергию, и свою душу, а в конце концов, по весьма естественным причинам, от нее уходит муж — в какой-то момент просто исчезает из родного дома или же, как это было в случае с нашим дорогим папашей, бросает семью ради шестидесяти двух девиц? Мне кажется, такой вариант существования постепенно уходит в прошлое по одной простой причине: умные женщины не готовы впадать в зависимость от своих мужей.
— Мария — умная женщина.
— Разве ей недостаточно было первого раза, когда она по горло нахлебалась семейной жизни?
— Он был настоящее чудовище, — заметил я.
— Вовсе нет. Вы когда-нибудь видели его? У него масса прекрасных качеств. Мне он безумно нравился. Временами он бывал бесконечно мил.
— Я уверен, что так и было. Но если ты эмоционально устраняешься из жизни своей половины, как это сделал он, то духовная связь в конце концов распадается.
— Только если ты безнадежно зависишь от своего супруга.
— Нет. Только если ты хочешь поддерживать человеческие отношения с человеком, который вступил с тобой в брак.
— Мне кажется, вы живете жизнью обманщика, — заключила Сара.
— Вы и вправду так думаете?
— Если говорить о Марии — да. Я даже знаю слово, которым можно назвать ваше поведение.
— Пожалуйста, произнесите его.
— Гипергамия. Вы знаете, что это такое?
— Никогда об этом не слышал.
— Это когда мужчина старается уложить в постель женщину, принадлежащую к более высокому классу, чем он сам. Желание, основанное на принадлежности
— Таким образом, я, мягко выражаясь, — гипергамист, а Мария, желая отомстить бросившему ее отцу, выходит замуж за человека не своего уровня. И она, с вашей точки зрения, беспомощна и зависима. Испорченная, зависящая от мужчин женщина из высших слоев общества, которая любит чеки на крупную сумму не меньше, чем леденцы, и чья жизнь нацелена на полнейшее безделье. А что же представляете собой вы, Сара, если не считать того, что вы завистливы, ожесточены и слабы?
— Я не люблю Марию.
— Ну так что из того? Кому это интересно?
— Она испорчена, она ленива, она податлива, она чувствительна, и она тщеславна, но и вы тщеславны не меньше, чем она. Люди вашей профессии обязаны быть тщеславными. Иначе как вы можете серьезно воспринимать то, о чем думаете? Наверно, вы до сих пор поглощены драмой вашей жизни.
— Это так. Вот почему я женился на красавице, вашей сестре, и каждый день дарю ей чеки на крупную сумму.
— А вы знаете, что наша мать — убежденная антисемитка?
— Неужели? Раньше никто мне этого не говорил.
— Зато я вам это говорю. Мне кажется, что в экспериментах с Марией вы перегнули палку.
— А мне нравится перегибать.
— Да, я вижу. Я прочла вашу знаменитую комедию о гетто. Будто написана в эпоху короля Иакова Первого. Напомните, как она там называется?
— «Мой идеальный образ».
— Ну если вас, как подсказывает ваш труд, до глубины души потрясают последствия совершенных проступков, тогда вы нашли себе правильную семью. Наша матушка может вести себя чертовски неприятно, если дело касается проступков. Она может стать твердой, как скала из древних англосаксонских минералов. Думаю, ей вряд ли понравится, что ее безмятежно-ленивая, беспомощная Мария покоряется еврею, предающемуся с ней анальному сексу. Я вполне могу представить себе, что она думает про вас: она считает, что вы, как и большинство достигших половой зрелости садистов, склоняетесь к анальному сексу.
— Скажите ей, я делаю это регулярно, как только это взбредет мне в голову.
— Нашей матери это совсем не понравится.
— Я не знаю ни одной матери, которой могло бы это понравиться. Типичная реакция.
— Мне кажется, вы переполнены яростью, вы тщеславны, как никто другой, и все эти качества вы скрываете под личиной светского, цивилизованного человека.
— То, что вы говорите, тоже весьма типично. Впрочем, на свете полно людей, которые нимало не волнуются о том, чтобы скрывать свои чувства под личиной цивилизованного человека.
— Вы понимаете то, что я говорю вам? — спросила она.
— По крайней мере я слышу то, что вы говорите.
Внезапно она бросила мне половинку пирожка с мясом, который до тех пор держала в руке. На секунду мне показалось, что она хотела швырнуть пирожок мне в лицо.
— Понюхайте это, — сказала она.
— А зачем мне это нюхать?
— Потому что этот пирожок очень вкусно пахнет. Не надо обороняться — вы же в церкви. Понюхайте. Он пахнет Рождеством. Могу побиться об заклад, что у вас нет запахов, связанных с Ханукой.