Другие барабаны

Элтанг Лена

Кто же в замке-то остался? Английский посол с рыжим портфелем под мышкой, который топчется у железной двери, неуверенно озираясь: кому бы здесь вручить верительные грамоты.

Как там было у Стоппарда?

Этот вид зловещ, и английские вести опоздали.

* * *

Маленькая рыбка,

Маленький карась,

Где ж ваша улыбка,

Что была вчерась?

Не правда ли дико, Ханна, что я ощутил себя женатым только в тюрьме, когда у меня потребовали твой адрес — для того, чтобы законная esposa оплатила мне адвоката, и португальское государство могло бы на него не тратиться. Сказать по правде, я забыл об этом дне, проведенном в

эстонской мэрии, как только вернулся в Вильнюс, то есть я помнил только тебя, а все остальное просто выветрилось из головы. Напрягая память, я вижу прерывистый жирный след перед кабинетом — от затылков посетителей, сидящих в ряд на сопряженных стульях. В тот день я даже кольца тебе не дал, хотя оно лежало в моем кармане, завернутое в носовой платок. В последний момент я подумал, что кольцо это уж слишком, у абсурда тоже должны быть пределы, пусть даже слабо очерченные.

Слушай, пока я писал последнюю фразу, со мной произошло странное: я внезапно увидел тот зимний тартуский день, как одну из точек необратимости!

Есть люди, которым не нужно пробиваться к тебе словом или делом, они являются в твою жизнь невозмутимо, с легким сердцем, прямо к тебе в дом, и расхаживают вдоль стен, тыкая пальцами в портреты предков и задавая вопросы. Ты бродишь за ними, понимая, что ты не бубновый туз никакой, а так, забубенный валет небольшого ума, и что твои слова — это просто сушеные грибы на низке, а их слова тверды и прозрачны, как фарии из индийского трактата. «Фарий не может поцарапать никакой драгоценный камень, он сам царапает все камни. Фарий царапает Фария».

Еще я думаю, что, встретив такого человека, ты чувствуешь повышение температуры, оно дает о себе знать не сразу, вкрадчиво, но неуклонно — так ощущают жаровню, которая тлеет в углу темной комнаты, когда ты входишь туда с мороза. Такой жаровней стала для Джойса хозяйка магазина «Шекспир и Компания», ее звали миссис Бич, она просто взяла и напечатала «Улисса» за свой счет. Если начать пересчитывать мои жаровни, то их обнаружится не меньше восьми, и одной из них будешь ты, а еще одной будет Лилиенталь.

Поговорить бы с ним теперь, думаю я, поговорить как раньше — до утра, валяясь на подушках и подливая ром в разномастные пиалы с чаем. Будь я на воле, заявился бы теперь в его студию, душную, разрисованную, как лупанарий, рассказал бы ему о слепом Фалесе, о соленых смыслах и мездре сознания. Он спросил меня однажды, почему я читаю переводные книги на русском, а я сказал, что Лоренса Даррелла на литовском читать невозможно, а Варгаса Льосу даже вредно для здоровья. Литовский не годится для переводов, это вещь в себе, колодец друидов, возле которого я засыпаю и выздоравливаю во сне, или — тот колодец, что под номером сорок восемь в «Книге перемен»: меняют города, но не меняют колодец, дальше там про общее запустение и рыб, просвечивающих на дне.

Девятнадцать лет назад, летом, на лиссабонской террасе, сидя над миской с вишнями, я сказал сестре, что стану писателем. Зоя дала нам каждому по шпильке, чтобы доставать косточки, и мне приятно было думать, что она вынула их прямо из волос, из своего хитровыплетенного узла.

— Я уже начал писать книгу, — сказал я, — но пока никому не показываю.

Книгу писать я еще не начал, просто не знал, как за это взяться. Зато писал дневник, куда заносил поцелуи Агне, сланцевый блеск речной воды, мятую вишню, цветущую бугенвиллию, одним словом — что видел, то и заносил. Записал, например, что, когда моя сестра убирает волосы под платок, она становится похожа на калмычку с портрета Кипренского, эта репродукция висела у матери в спальне, возле зеркала.

— Ничего ты не пишешь, — сказала сестра, вытирая руки о передник. — Ты просто сидишь в кабинете отчима и читаешь старые номера «Нейшнл джиографик». Мама вчера сказала, что ты пошел в свою бабку: не блещешь умом, любишь спать и слишком занят собою.

Я рассердился,

встал и пошел писать книгу. В сущности это был тот же самый дневник, но я изменил все имена и перенес действие в некие сады и города, обозначить которые обещал читателю в самом конце. Удивительное дело, стоило мне отказаться от реальных имен, запахов и ландшафтов, как все, что прежде было описанием, стало действием — как будто лиссабонская действительность внезапно разбухла, растеряв свои косточки, подалась под пальцами и забродила вишневой пенистой мякотью. Поневоле я стал хозяином положения, даже голова закружилась.

Более того, я стал повсюду натыкаться на то, что тетка называла божьей рифмой, а я воспринимал как насмешку провидения. Однажды утром я быстро исписал пару страниц рассказом о ссоре героя с возлюбленной, и не успел выбраться из своего кресла, как до моих ушей донеслись проклятия Фабиу и низкий тревожный голос тетки — они поссорились впервые за то время, что я пробыл в этом доме. Потом я придумал рыжую приблудную собаку с опасливым взглядом, а через два дня точно такую хозяева дома привели с улицы и оставили жить, нацепив ей поводок, похожий на бисерный браслет с великанского запястья.

Я писал книгу по утрам, каждый день — а дней оставалось всего восемь — и закончил за несколько часов до того, как меня позвали собирать сумку. Закончил и спрятал в стене, закусив губу от восторга. Мы улетали после полудня, и Фабиу взялся отвезти нас в аэропорт на своей новой машине, ему было некуда на ней ездить, и это его огорчало.

Теперь я думаю, что Агне была права: ни хера я не писатель. Да и кто они, эти писатели? Подслеповатые Фалесы, падающие в вонючие ямы, которых никто никогда не засыпает, дворники действительности, загребающие ногами в теплой пыли, никому не нужные rari nantes, отчаявшиеся толкователи, осознавшие, какое все слабое и на каком перетертом шнурке оно держится, и не способные никого предупредить, потому что кричать об этом бесполезно — все равно, что бить в колокол в начисто выгоревшей деревне. Ну ты даешь, сказала бы моя тетка, будь она жива, а как же те, у кого все получилось? Те, кого полюбила публика, богатые и обласканные молвой? Да никак, скажу я, посмотри, на что они потратили свою жизнь.

Сегодня, Ханна, у меня особенный вечер. На радостях даже вернулся к письму — в полночь, вопреки своему обыкновению. Сегодня я выменял «Победу» на косяк.

Возле душевой охранник показал мне его из кулака и подмигнул, надо же, а я-то всегда считал его бессребреником и занудой. Толстяк дорожил своей репутацией и готов был продать ее за сотенную, но у меня осталось всего четыре двадцатки, так что я снял с руки подарок доктора и положил ему в карман униформы. Теперь вот сижу, окутавшись бестревожным дымом, смотрю в потолок и медленно думаю о цифрах.

Почему Зоя должна была умереть в сорок четыре?

Две четверки, два гнутых перевернутых стула в ольховом аду, два раза по четыре стороны света, два горизонтальных среза мирового древа, два раза по четыре животных, явившихся Иезекиили, у каждого из которых было по четыре крыла и по четыре лица, из которых исходило сияние.

Зоя и сама светилась как фонарик из рисовой бумаги — в тот вильнюсский день, в своем платье, похожем на оперение полярной совы, с кожей цвета виноградной мезги, с бледными губами, покрывшимися от ветра дымной корочкой. Она светилась, как укие-э с удрученной гейшей, которую забыли раскрасить, но я так ничего и не понял. Тетке оставалось жить совсем немного, уже обратилось в прах тело ее мужа, похороненного на заросшем пустырником клочке земли, за оградой кладбища dos Olivais, где в девяносто четвертом еще не было печи для сожжения мертвых людей. Похоронить его рядом с матерью не разрешили, и он мог бы предвидеть это, если бы читал Томаса Мора: «Если кто причинит себе смерть, то его не удостаивают ни земли, ни огня, но без погребения позорно бросают в какое-нибудь болото».