Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции
Шрифт:
Это – этюды о личной жизни.
Хочется назвать по-французски «les etudes», потому что на русском, кроме корректного значения «исследования», «наброски», появилось – и почти всегда означает – что-то лирическое, чуть жеманно изящное, из эстетики шестидесятых годов, когда если что-то надо было вешать на стенку, то вешали этюды, эстампы.
О Пастернаке в этом стиле сказать почти ничего нельзя, разве что о нейлоновой шубе Ольги Ивинской или о том, как поразил их итальянский издатель «Доктора Живаго». «Джанджакомо Фельтринелли… Нам не удалось с ним встретиться, но он настолько вошел в нашу жизнь, что
ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Пастернак и Ивинская. Стр. 200. Такому обаянию Ольга, осмотревшись и поняв себе цену, не считала необходимым противиться. С какой стати? Было бы пошикарнее, если б был радикал какого-нибудь правого, не отдававшего совдеповским, коммунистического толка. Пропускной способности ее вкуса хватало, чтобы шутливо вызывать ревность Пастернака. Вовсю ей подыгрывала девушка-дочь, студентка: еще бы, при таких сказочных обстоятельствах, какими поворачивался к ним каждый день, все могло произойти! Сколько было случаев по Москве!
РГ: «В книге приемной дочери Пастернака Ирины Емельяновой много говорится о вашем участии в судьбе ее отчима, особенно во время присуждения ему Нобелевской премии за роман „Доктор Живаго“. Вы когда его прочитали?»
http://www.rg.ru/2006/09/15/a124285.html Иванов – Вячеслав Всеволодович – на этот вопрос отвечает. Ни приемная дочь, ни отчим даже его не смутили. Спрашивают о том, что так и было. Он прожил огромную жизнь, по размеру сравнимую с пастернаковской (Евгения Борисовича). Живя так долго, не станешь забивать жизнь чужими житейскими и бытовыми обстоятельствами – и более важными и близкими делами сама набьется. Может, уже не хочется вспоминать, разводился ли Пастернак с женою, сходился ли с сожительницей, усыновлял ли ее детей. Но на всякий случай, для публики, признает и «приемную дочь» и «отчима» – для публики звучит привычнее.
Ирочка Емельянова активно участвует в строительстве новой семьи: она подслушивает телефон, судит маминых соперниц, воображает себя семьей. Некоторым женщинам выпадает это – желать увести мужа от жены себе в мужья. Если жена против, и даже страдает, то совестливые иногда мучаются. Есть и дети, которые хотят лишить другую девочку или другого мальчика их отца. Грех большой – не детям. Что они его ценой купят? Семью – не простую: «отстояла свое счастье», «любим друг друга», «жить не можем», – а респектабельную. Не было никакой – какие-то повесившиеся отцы («считается моим отцом»), а тут сразу еще и респектабельная.
Когда Зинаида Николаевна уходила к Пастернаку, у нее было более чем респектабельное положение, Галина Вишневская о таком пишет «самое высокое, какое есть в этой стране» (концертирующий пианист может быть приравнен к оперной солистке, а жена – к мужу); были муж, дом, она даже стихов-то не любила, Бориса Пастернака не понимала – она просто влюбилась в него самого. Категории любовных родов – это то, над чем Ирочке с детства пришлось много поразмышлять: чем еще мать могла объяснить ей свою воровскую, позорную позицию «женщины в шлеме» – в сражении за чужого мужа? Страсть к Зинаиде Николаевне она поняла верно.
«Она, героиня „Второгорождения“, ворвалась в его жизнь
ЕМЕЛЬЯНОВА И.И. Пастернак и Ивинская. Стр. 42. Сказано щедро и прагматично. Ольге ничего такого не досталось.
Пастернак практически был без жены, был молод и полон сил. Он не был виноват в том, что хотел жить. Зинаида Николаевна жить не могла, и это тоже не был ее выбор, – по-другому не могло быть для нее после смерти Адика.
В Ольге не было ничего, кроме жажды и энергии жизни. Она не хотела никаких высот и глубин для себя и ничего не могла дать для другого, но жить она хотела каждую минуту. Пастернаку большего было не надо. Поскольку и меньшего – тоже, то он был счастлив с ней.
Нейлоновая шуба, присланная оттуда, – это не так уж и мало.
Бродский пишет подруге юности, сообщая аргумент против оставления родины навсегда: «Он „сожалеет“, что не гулять мне больше под высокими стенами Исакия <>, не проносить гордо замшевую вещь под несытыми взглядами фарцов из кафе „Север“… »
ШТЕРН Л. Бродский: Ося, Иосиф, Joseph. Стр. 135.
«Герцогиня Германтская села. Прибавлявшийся к ее имени и присоединявшийся к ее облику герцогский титул отбрасывал вокруг пуфа, на котором она сидела, тень и наполнял салон золотистою густолиственною свежестью гер-мантских лесов».
ПРУСТ М. УГермантов.
Герцогский титул и леса Германтов – таков был эквивалент настоящей, даже не замшевой, но «привозной» вещи, не импорта из ЦУМа, чего-то неприметного, может, даже не слишком качественного, но неподдельно иностранного, пахнущего Хемингуэем и Ремарком и раскрывающего перед женщиной все пути.
Правда, Ирочка Емельянова была хороша и в арестантской робе. Кукла. Ее прозрачные косенькие глазки фотографировали с номером. Это, конечно, уже совсем другая книга.
Пастернак писал грубые письма в конце жизни. Он, который считался таким деликатным, разражался многословными унижениями корреспондентов, в то время как было бы гораздо легче просто не отвечать тем из них, которые были несимпатичны или как-то задевали. «Напрасно Вы говорите, будто знаете и цените меня. <> Если бы
Вы знали меня, Вы не написали бы мне в таком тоне. Вы не взяли бы на себя смелости делать умозаключения на мой счет: «Мир Достоевского, очевидно, так чужд и безразличен Вам…» <> (Здесь бы и прервать переписку!) Наконец Вы не забылись бы и не дописались до того, чтобы давать мне советы, с кем мне сравнивать Макбета… <> Если можно, не пишите мне больше. И не оттого, что Ваши письма так неприятны <>, но оттого, что Вы настаиваете на ответе, в отличие от прочих пишущих мне, которые догадываются о моем недосуге».
ПАСТЕРНАК БЛ. Полн. собр. соч. Т. 10. Стр. 238. «Не пишите мне» – писателю случается получить личное и настойчивое письмо от читателя: у читателя может ведь не хватить культуры сделать над собой усилие и понять, что такое личное, такое для тебя написанное произведение – вовсе не повод на самом деле решить, что автор общается с тобой лично. Один очень любящий поэзию Бродского человек, проживавший с ним в одно время в Америке и даже практически по соседству, и из каких-то не самых далеких кругов, будучи спрошен: как же так, почему он не познакомился с Бродским лично, ответил: «Зачем? У меня и так в эти годы не было ближе человека, чем он». Ну а дама пишет Пастернаку письмо: так мол и так, я считаю… прошу мне ответить.