Другой Пастернак: Личная жизнь. Темы и варьяции
Шрифт:
Выразительный портрет Евгении Пастернак остался в воспоминаниях певицы Галины Лонгиновны Козловской: «Она никогда не скрывала своих симпатий и антипатий, относилась непримиримо к людям и явлениям, которые считала дурными. …Но удивительно, что резкость ее характера исчезала в живописи. …Кисть ее была лирична и полна удивительной нежности к самим моделям. …Природа наделила ее редкой силой – силой женской притягательности, и поклонение многих, увлекавшихся ею, казалось, не оставляло места для тоски и одиночества. …Две комнаты, выходившие окнами на Тверской бульвар. …Мольберты и подрамники стояли у стен, здесь было удивительно чисто, несколько предметов старинной мебели придавали комнате вид легкого, ненавязчивого изящества – ни следа богемного неряшества и беспорядка. А сама хозяйка, стройная и красивая, с особым разрезом казавшихся узкими глаз, с той же
КОЗЛОВСКАЯ ГЛ.
А вот внешность и убранство дома у Зинаиды Николаевны:
«…навстречу вышла плотная пожилая женщина с черными крашеными волосами. Лицо ее говорило о том, что когда-то она была красива».
МАСЛЕННИКОВА З.А. Борис Пастернак. Встречи. Стр. 24.
«…коренастая плотная женщина в черном платье с белым воротничком (она вообще носила только черные платья) (и с только белыми воротничками). Темные, очень густые волосы были уложены по довоенной моде фестонами. Щеки подрумянены, лицо квадратное, со слегка отвисшими щеками, оно выглядело бы резким и мужским, если бы не прекрасные темно-карие глаза. Крупные, яркие, благородной формы, с чистыми голубыми белками, они были на редкость молоды и выразительны. <> Хозяйкой Зинаида Николаевна была отличной. Трудилась наравне с домработницей и очень умело. У нее не было вкуса к изящному в быту, но зато любовь к чистоте, к порядку и очень определенные, почти по-немецки пунктуальные навыки в домашней работе».
Там же. Стр. 275—276.
«Второе» ели из тех же тарелок, что и суп – после супа. Так делали почти во всех семьях – правда, по большей части из тех, где не было домработницы. Вчерашние обеды разогревались и подавались на завтрак (с картошкой, котлетами), к обеду глава семейства призывался стуком вилки по батарее. А ведь им хотелось видеть запотевший хрусталь, розы, фарфор и серебро, а ему хотелось (иногда почти всем хочется) об этом писать. Почему советский строй – в аспекте его повседневной жизни – не родил какого-то невиданного фантазийного поворота в искусстве? Ведь быт был до такой степени однообразен и убог – при той же неисчерпаемости многообразия человеческих характеров (а людей было много, современные средства коммуникации развиты, возможности перемещаться по жизни велики, со столькими характерами можно было знакомиться), природа оставалась неисчерпаемой – ее тоже можно было хотя бы на поездах осматривать чаще и больше, чем в девятнадцатом, например, веке (сколько бы там Пушкин на лошадях обскакал?); железный занавес то эхом о каких-то событиях информировал, то книжонку откуда-то какую-то привозили, то вещицу – можно было каждый шов разглядывать, оттенок цвета определять: по одной детали можно все было реконструировать.
А сама по себе убогость внешнего мира – трамваев и сковородок, и возможности в немытую тарелку новое блюдо положить – это могло развивать какую-то невиданную фантазию. Для того детям и дают играть в кубики – только кубики сделают из ребенка повелителя вселенной. При электрической железной дороге он останется в своих мечтах разве что начальником станции.
Как они читали «Анну Каренину» – сцену обеда в имении Вронского? Пусть у Вронского целый штат – да ведь и хозяйство не то. У Пастернака были шофер, истопник и домработница. Для проживающей домработницы там вообще не было работы на «полную ставку» – учитывая, что хозяйка, чуть что, бралась по дому за самую черную работу. Может, хотела отвлечься, может, как Анна примеряла последние парижские модели для прельщения охлаждающегося Вронского, так и Зинаида Николаевна свои чары в ход пускала – раз на кастрюли в Ирпене клюнул, можно и сейчас. Но это вряд ли. В любом случае по дому работала гораздо больше, чем обычная хозяйка, имеющая помощницу, и, наверное, теперь Пастернака это уже охлаждало (насколько это возможно – или имеет значение – после прохождения нулевой отметки).
Кроме того, стандарты домоведения были низковаты, даже слишком низки, все-таки лишняя перемена приборов – это всего-навсего одна (для семьи Пастернака – максимум пять по числу обедающих без гостей) тарелка. В уборке после обеда – это капля в море, главное там – кухонная и сервировочная посуда, скатерть, салфетки, хлеб, напитки, соусы или хотя бы соль на столе, ее тоже надо подать, и убрать, и проследить, чтобы склянка (или серебро) были чистые. Что тут одна тарелка? Дом в Переделкине, несмотря
Вот дача Любови Орловой. Точнее – Григория Александрова и Любови Орловой, храм хорошего вкуса (и роскоши). Определение взято из книги биографа Орловой и Фаины Раневской (обе дамы – подруги бабушки и матери автора, те в доме бывали, в один из визитов мать шепнула: смотри и запоминай, все, что ты здесь видишь, – самого высокого вкуса).
Посмотрим и мы. Диван, самолично простеганный по шелковой обивке Любовью Петровной. Она сама пришивала пуговки, клала стежки – из тех же соображений и с тем же эффектом, что и другая роскошная дама готовила мексиканского тушкана. Лестница, изготовленная краснодеревщиком; видно, что театральным, человек не был обучен монотонно изготовить лестницу для употребления в жилом доме, – в разном масштабе и с разными стилями, она как бы взята из декораций к разным спектаклям: вся неровная, из дорогого материала, полированная, красная, нелепая и – самодельная. Грубо положенный кафель с серыми швами в палец толщиной над некачественной ванной, с претензией помещенной на некий подиум – как для Клеопатры; единственный санузел, три комнаты… Возможно, здесь в грязных тарелках блюда не подавали – в доме было меньше суеты, но вкус, стиль и роскошь были на те времена эталонными, это – все, что было.
Пастернак ничего не придумал оригинального в устройстве семейной жизни и медленно и банально дал проявиться самой предсказуемой ситуации: единственный ребенок, с которым были достаточно близкие отношения (немного экзальтированные, но все-таки и естественные для отца с сыном), и чтимая бывшая жена, а с другой стороны – становящаяся нелюбимой и мало что дающая взамен новая жена со своими собственными детьми. И ничего посередине, ничто не самовоспроизводится: не рождается любовь, не родятся дети. На первый взгляд так и кажется: ну что бы не вернуться к первой семье? Почудил немного и хватит. Дело к тому и клонится: Пастернак дает себе урок – обеспечить Зину материально (забрать ее из состоятельной семьи и выбросить практически на улицу, без образования, без работы – это чересчур даже для солнечного эгоиста), и все.
Писательская карьера Пастернака в литфондовских терминах идет на взлет, до позорного шага остается совсем немного – и поскольку Пастернак не находит в себе внутренних ресурсов, судьба указывает ему путь прямо. Случайно (забеременеть не удавалось почти семь лет), непредсказуемо Зина рождает их общего ребенка и дает ему (мужу, Пастернаку) шанс сделать свою судьбу, пользуясь пастернаковским словом, «настоящей»: не любить, писать роман и стихи, отходить бог знает как далеко, но за маленький огонечек их короткой истории, который только он мог назвать своим – никогда не бросить ее.
«<> если из-за разделенности с Женичкой <> и непокладистости Жени я никогда не буду и не могу быть счастлив, ядром, ослепительным ядром того, что можно назвать счастьем, я сейчас владею. Оно в той, потрясающе медленно накапливающейся рукописи… »
БОРИС ПАСТЕРНАК. Письма к родителям и сестрам. Стр. 694.
Рецензент на биографию Пастернака пишет о биографе: «Видно, что Евгения Владимировна нравится Дмитрию Быкову больше, чем Зинаида Николаевна». Да она и есть получше. Например, литературные способности: сравните письма Зинаиды к Нейгаузу: «А ты-то он и был», и безупречную тонкую жалобу Евгении: «А мы совсем простые» – которая выхватывается самым равнодушным взглядом. Эта строчка ранила и тех, кому особого дела не было до судьбы Евгении Владимировны, которые не о ней читали в переписке с ней Пастернака. Но безупречность тона жалобы – она всего только безупречность и есть.
Евгения Владимировна не была литератором – не пробовала ничего писать. Но письма ее складны, оригинальны, напеты в одной тональности – как это в любом из искусств может быть сделано только профессионально, только присутствие стиля выдает руку мастера. Строки из писем Жени, из той поры, когда жанр их назывался «плач», хороши, будто это действительно строки из песни. «Плачу и плачу, как проклятая», «За что это въехало в мою жизнь?», «А мы совсем простые». Даже «Пусть Зина вернется на свое место» – ведь это тоже она придумала, кто еще так говорил? Так просто, не грубо, так страшно обиженно?