Друзья встречаются

Бражнин Илья Яковлевич

В первый день это не удалось. Жилец где-то пропадал и вернулся за полночь… Утром следующего дня беспокойный молодой человек опять сбежал. Лишь вечер вознаградил долготерпение Алексея Алексеевича. Жилец остался дома. Похаживая по комнате, он насвистывал какой-нибудь марш и, видимо, скучал.

Алексей Алексеевич засуетился, загремел посудой, потащил в кухню старомодный, красной меди чайник, и спустя полчаса чай (точнее - кипяток, подкрашенный брусничным отваром) был готов. Алексей Алексеевич с многочисленными извинениями и за беспокойство, и за бедность сервировки, и за непорядок в комнате, хотя комната была

в совершенном порядке, пригласил жильца на чашку чая, и Боровский, изнывая от скуки и безделья, принял приглашение.

Они сели за стол. Алексей Алексеевич раскрыл маленький кисет из шкуры молодой нерпы, шитый жилами, украшенный бахромой из зеленого и красного сукна, и приветливо попотчевал гостя махоркой. Гость улыбнулся и вытащил большой кожаный портсигар. В нем оказались прекрасные сигареты. Боровский протянул портсигар хозяину. Алексей Алексеевич отказался, сославшись на то, что он привык к махорке, но Боровский настаивал, и тогда Алексей Алексеевич с удовольствием закурил сигарету.

–  Приятный табачок, - сказал он, медленно затягиваясь и соловея от блаженства.
– Прямо мёд! Я так полагаю, английский?

–  И я так полагаю, - усмехнулся Боровский.

–  Надолго в наши палестины?
– спросил Алексей Алексеевич, выпрямляясь и поводя узкой седенькой бородкой.

–  Пока не выгоните.

–  Ну, кто же вас будет гнать! Живите на здоровье. Да вы, я думаю, и сами скоро соскучитесь и убежите в Москву.

–  Почему вы думаете, что я из Москвы?

–  Ну, знаете, видать человека! Я, батенька, прост, да хитер.

–  Вижу, вижу по бороде!

Они засмеялись. Оба были довольны, что избавились от тоски и одиночества и потому смеялись от души: Алексей Алексеевич - тихонько, в бородку, Боровский - раскатисто, на всю комнату. Беседа пошла непринужденно. Вскоре Боровский принес из своей комнаты бутылку рома. Алексей Алексеевич и тут не отказался составить жильцу компанию. Крепкий, грубоватый ром ещё более оживил беседу. Боровский расстегнул косоворотку. Крупная голова его на крепкой шее была хорошей лепки - с выпуклыми надбровьями, тонким хрящом носа и плоскими маленькими ушами.

–  Э, батенька, - сказал Алексей Алексеевич, - да у вас порода.

–  Что ж, это плохо?

–  Кто говорит? Мой отец, знаете, крестьянствовал, так у него поговорка была такая: хоть курья, да порода. Ужасно как породу любил. В крутобоких холмогорок, представьте, даже в чужих, своих-то и не было, влюблялся, как в девушек, разбирал их статьи, будто жениться на них собирался. Меня всю жизнь недолюбливал за то, что я хлипкого телосложения был!

Алексей Алексеевич оглядел стол, комнату, своего застольного товарища - всё нравилось ему, всё вызывало в нем покойное удовольствие. Боровский глядел на него с улыбкой:

–  Выходит, папаша, что вы плебей, да?

–  Совершенный.

–  От сохи, так сказать!

–  Почти.

–  Завидная биография! Особенно для анкет и для потомства!

–  Ну что,

потомство! Оно отлично и без меня обходится. По полгода писем нет. Спросите меня, где оно, это потомство, - ей-богу, не скажу. Последнее известие было из Челябинска, в апреле месяце, следовательно, сейчас, надо полагать, его там и в помине нет. Нынче, знаете, все легки на подъем стали. Бывало, сидит этакий дремучий индивидуум сиднем на манер Ильи Муромца тридцать три года, бородищей печь метет, на соседней улице лет десять его не видели. А нынче таким легкоперым оборотился, прямо пухом взивается! Легкость какая-то среди всей трудности нашей жизни есть, Юрий Михайлович! А почему, спросите? И я скажу вам, что легкость проистекает от стремления в будущее. Оно и подымает человека.

–  Каждый понимает будущее по-своему, папаша.

–  Совершенно верно! Да я больше скажу - иные видят будущее в прошлом. Парадокс? Да ведь верно! И, заметьте, за будущее надобно всегда платить в настоящем.

–  А если я не хочу платить?

–  Что ж, тогда извольте обходиться без будущего.

–  Очень хорошо. С меня хватит и настоящего, а на потомство мне плевать с высокой сосны. Давайте лучше дернем ещё по одной, чем философию разводить. Кстати, как велико ваше потомство и чем занимается, если не секрет?

–  Ну, какой же секрет! Благодарствую! Ваше здоровье… О чём я… Да… Обязанности моего потомства исполняет единственный мой сын, Митя. А что касается его занятий - так он, как это нынче говорится, комиссарит.

–  Комиссарит? И что же, вы сочувствуете этому занятию?

–  А почему же и не сочувствовать? Сколько я могу судить, в нем нет ничего бесчестного.

–  Следовательно, разделяете его взгляды?

–  Как вам и сказать, не знаю. Я ведь политики не касаюсь. Это такое, знаете, тонкое занятие…

Алексей Алексеевич нежно охватил бородку пальцами и потихоньку скользнул вдоль нее книзу. Пальцы его сложились в горстку и оттянули тончайший кончик бороды, будто показывая, какое тонкое дело представляет собой политика. Боровский поглядел на него в упор и, усмехнувшись, отвел глаза к часам. В ту же минуту часы стали хрипло отбивать одиннадцать. Боровский тяжело качнулся и встал из-за стола.

–  Куда вы?
– обеспокоился Алексей Алексеевич.

–  Пора, пора, рога трубят…

–  Ну, какое там пора! Ещё нет и двенадцати.

–  Нет пора. Мне надо ещё переодеться.

–  Вы что же, со двора собираетесь?

–  Собираюсь.

–  На ночь-то глядя!

–  Вот именно. Впрочем, я ещё загляну к вам посошок хватить на дорожку, если позволите!

–  Милости прошу! Одному-то, знаете, осточертело. Сидишь, как на необитаемом острове.

Алексей Алексеевич махнул рукой и вздохнул. Глаза его приняли задумчивое выражение, чему немало способствовал выпитый ром. Так просидел он несколько минут в полной неподвижности, потом снова обратил глаза к собеседнику и тут только заметил, что сидит за столом один.