Друзья Высоцкого: проверка на преданность
Шрифт:
– Машина будет к одиннадцати, – заверил администратор. – Отдыхайте, Олег Иванович.
Но как тут отдохнешь! Тут же, как черт из табакерки, явился стародавний приятель, однокурсник по «Щепке» Дима Миргородский, работавший ныне в одном из киевских театров.
– Ну, за встречу!..
Потом други отправились «догонять» в ресторан. А далее нелегкая понесла их к родственникам Димы, где в итоге и заночевали. Наутро Димин брат Володя отвез Олега на своей машине к гостинице. Когда Даль уже подходил к отелю, Владимир его окликнул:
– Олег, значит, в два часа я за тобой на студию заеду, да?.. Пока!
Даль вдруг остановился, вернулся к машине, приобнял своего провожатого:
– Почему «пока»? Не «пока»… Прощай!
В
Студийная машина действительно пришла к одиннадцати. Водитель с администратором немного подождали, потом поднялись на этаж, подошли к номеру, постучали. Тишина.
– Ну як же ж так? Шо ж такэ – не отвечаэ…
– Може, спыть чоловик.
– Давай ще постукаэмо.
Прошло полчаса, потом еще полчаса. Дежурная подтвердила, что жилец никуда не отлучался, а запасной ключ, как назло, куда-то запропастился.
– Ломаем дверь!
Когда дверь рухнула и они вошли, Олег был еще жив. Раздавался клекот в легких, на губах выступала пена. Улавливались редкие, с интервалом в 40–50 секунд, удары сердца. «Скорая» опоздала, все было уже кончено. В медицинском заключении написали – «острая сердечная недостаточность». Из гостиницы тело Даля выносили завернутым в покрывало…
Часа в четыре со студии дозвонились в Москву. «Если может человек пережить то, что мне сообщили, – вспоминала Лиза, – значит, может пережить все». Сопровождать ее в Киев вызвался Валентин Никулин.
Лиза вела себя достаточно мужественно. Но при входе в киевский морг на Сырце она уцепилась за рукав куртки Никулина:
– Иди… ты… первый…
В морге она смотрела на мужа и слышала голос: «Никогда Олег больше не огорчится, никогда ему не будет больно, никто больше не сможет распоряжаться его жизнью, его нервами, его надеждами». Он не успел состариться. Но не успел и повзрослеть.
Затем гроб с телом Олега погрузили в студийный камер-ваген, чтобы доставить в Москву. Водитель подошел к Елизавете Алексеевне, поцеловал руку и пообещал, что поедет тихо и осторожно. Лиза с Никулиным отправились поездом. Дома уже было много народа, в том числе и ленинградцев. Лизу отговорили делать посмертную маску. «Тогда хотя бы слепок с руки», – попросила она.
Хоронили Олега Ивановича 7 марта на Ваганьковском кладбище. Перед тем состоялась панихида в Малом театре. Толкучка была ходынская. На погосте, когда гроб опускали в могилу, раздался колокольный звон. Он был долог и прекрасен. И стая черных ворон взлетела с потемневших голых деревьев…
В те мартовские дни Валентин Гафт, лежа в больнице, много думал о Дале: «В последнее время Олег резко переменился – во всяком случае, внешне. Сник? Надорвался? Успокоился? Успокоиться он не мог… Шла какая-то переоценка, перегруппировка душевных сил? Смерть Высоцкого для него была страшным потрясением, от которого он так и не смог оправиться… Он говорил: «Без Володи Высоцкого мне стало трудно жить, никто меня не понимает».
Потом, когда Гафту делали сложнейшую операцию: в позвоночник вводили иглу и откачивали спинной мозг, в операционную кто-то вошел и сказал: «Умер Даль». «Тут, – говорил Валентин Иосифович, – как сквозь туман я понял, что должен что-то предпринять, иначе тоже умру. С этой иглой в спине я встал, подошел к окну и очень осторожно начал вдыхать морозный воздух. Мне казалось, еще минута, и у меня разорвется сердце. Ни одну смерть я так тяжело не переживал».
В январе 1981 года в Монино, на даче у Шкловского, Олег Даль написал:
В. Высоцкому, брату
Сейчас я вспоминаю… Мы прощались… Навсегда… Сейчас я понял…Они – Высоцкий и Даль – встречались не столь уж часто. Но связь духовная между ними всегда оставалась крепчайшей. Они понимали и чувствовали друг друга. Кто-то потом заметил, что даже в движении к смерти у обоих была какая-то дьявольская синхронность.
Во время последней встречи – в мае 1980 года – Высоцкий уже знал, что больше они никогда не увидятся, и сказал об этом предчувствии Олегу. Тот не поверил, но запомнил слова Владимира: «Если меня не будет здесь, то я буду в каком-нибудь другом месте. Не знаю, правда, в каком». Олег обнял Володю, стал гладить его по голове, успокаивать самыми добрыми и глупыми словами. И знал, что Володя был прав.
А чуть позже Даль напишет белые стихи о своем черном:
Там за окном я видел купол и крест, Две нити перекрестия – под ним лежал поэт, А по пригорку разбегались липки, Похожие на маленьких девчонок, Отрезавших косу, и потому Напуганных своей незащищенной новизной. Хромой милиционер нес на плече гитару. За ним бежала, улыбаясь, Лохматая и грязная дворняжка. Я был один. Я думал, мне казалось. И мысль моя была как малая и чистая песчинка. Она не отнимала много сил, И ветер чувств по собственному Произволу ее то наземь опускал, То в небо возносил. Соединял С другой песчинкой, с третьей, миллионной. И создавал бархан из ощущений. И разрушал, и вновь выстраивал. И так до бесконечности. О, ветры переменные, капризные, Строители и разрушители безумные! Кто вас посеял, кто пожнет вас? Лежи, поэт, – ты умер, я устал. Я видеть сны хочу. Ведь сны излечивают душу.После смерти Олега Лиза обнаружила в его дневнике слова: «Все, что происходит со мной в жизни, имеет вид непрерывной цепи. Событие – о б р ы в этой цепи. Стало быть, если цепь, то звенья… Главное – досконально изучить каждое звенышко!».
Перед глазами оживают кадры из «Короля Лира»: Шут – фигура, сложенная только из острых углов. Голый череп, провалившиеся щеки, торчащие уши. Ветхое, грязное рубище. Шут незаметно уходит из трагедии, когда обнажается истина. Так ушел из жизни и сам Олег Даль, обнажив драму своего поколения…