Друзья зимние, друзья летние

Родина — не только место, где мы родились и выросли, но и время, в которое мы родились и которое вырастило нас. Родиной для Тани Александровой, будущей художницы и сказочницы (это она сочинила сказку про домовенка Кузьку), были дом и двор на московской улице Большой Почтовой — зимой, и дача в подмосковной Малаховке — летом. Потому и друзья у нее были разные, одни зимние, другие — летние. Я, конечно, говорю о так называемой малой родине. А во времени такой малой родиной были для нее тридцатые годы, когда она росла, и годы войны, когда сложился ее характер. В этой книге

вы найдете рассказы о первой половине тридцатых годов, потом пропуск и сразу же — война. Что же пропущено? Оказывается, тридцать седьмой и три следующих за ним года. Татьяна Ивановна писала свою книгу в семидесятых годах, мечтала напечатать ее, да еще и нарисовать к ней картинки, где были бы и все ее друзья, зимние и летние, и родные. Но вряд ли рассказы о том, что было с ней и с ее друзьями в те страшные годы, могли тогда быть изданы. Как, например, не написать, что в семье Тани жила ее двоюродная сестренка Мурочка, которая считалась дочерью врага народа. А Танина мама была сестрой врага народа, потому что Мурочкина мама тетя Клавдия была арестована. По себе помню, что дети очень остро переживали то время, хотя взрослые старались скрывать от них свои беды, тревоги, страхи и тяготы. Но и в тех рассказах, какие Татьяна Александрова успела написать, тридцатые годы изображены правдиво, бесстрашно, и, наверное, потому их опасались печатать при ее жизни. Набрали в одной газете для новогоднего номера рассказ про елку в Колонном зале, да так и не напечатали. Слишком уж видны были в этом рассказе бедность одних людей, мещанство других, наивность третьих и показуха четвертых. Эти рассказы начали печатать лишь во время перестройки. Но и тогда некоторые редакторы по привычке старались вычеркнуть, например, что Матрешенька, чуть ли не самая главная героиня этой книги, была няней, прислугой, а не бабушкой, как они предлагали ее называть, дальней родственницей или соседкой. Им было трудно примириться с тем, что Матрена Федотовна Царева, крестьянка из Поволжья, полуграмотная и, как тогда говорили, отсталая, определила судьбы двух советских девочек-близнецов (их так и звали Таньнаташа), что она, а не какая-нибудь организация или учреждение, привила им художественный вкус, любовь к искусству, к живому, необычайно богатому народному языку и передала им как наследство свою доброту, честность и добропорядочность. А своими сказками, песнями, пословицами, прибаутками, рассказами о деревенской жизни Матрешенька связала их с прошлым страны и народа. Впрочем, Матрешенька в этой книге — прежде всего член большой семьи. Семья — вот что главное в этих рассказах. Тут действуют и отец и мать (о них рассказано с большой любовью), и старшая сестра, и родственники, и семьи друзей и соседей. Понятия чести, совести, трудолюбия, собранности, внутренней независимости, способность сочувствовать, понимать, прощать, — все это от семьи. Она и в те трудные и грозные времена продолжала жить своей доброй, мирной и честной жизнью. В этом-то семейном кругу и побывает читатель нашей книги. А что не досказала писательница, может быть, доскажет художница. Некоторые ее работы мы сделали рисунками к этой книге.

Валентин Берестов

Нам с сестрой было тогда по пяти лет. Домашние называли нас Таня и Наташа, а все прочие — Таньнаташа, и меня и сестру, чтобы не ошибиться. «Таньнаташа выйдет?» — интересовались друзья. Мы с Наташей — близнецы, двойняшки, как тогда говорили.

Летом мы жили на даче. Потом пришел грузовик, увез в Москву нашу старшую сестру и всех остальных вместе с вещами. Мы с Наташей и мамой ехали домой на электричке. Вылезли из поезда, из детского вагона (был такой вагон специальный, в середине каждой электрички, весь в ярких картинках снаружи и внутри), подошли к краю тротуара и остановились. Сейчас на главную вокзальную площадь Москвы (она называется Комсомольской) стекаются автомобили, трамваи, троллейбусы, а людям хоть бы что. Спустились по ступеням и — в любую сторону по подземным переходам. А тогда…

С одной стороны — два с половиной вокзала, с другой — один, зато громадный. Но та, противоположная сторона, скрыта в неизвестности, как тот берег в море.

Желтые, красные трамваи, черные автомобили, лошади с телегами, люди с повозками, велосипедисты, автобусы — все это мчалось, неслось перед нами, стремительно летело по мостовой. Трамваи звенели и дребезжали, автомобили гудели, лошади ржали и цокали копытами, выбивая из булыжников огонь, возчики кричали, водители трамваев тоже кричали, высовываясь из окна и непрерывно дергая веревку звонка.

Море

шума, гама, криков, грохота, гула, а трамвайные звонки, как всплески волн. Тогда не запрещалось гудеть автомобилям и звенеть трамваям: гуди и звени сколько хочешь, что они и делали. Возможно, не запрещали из-за лошадей. По улицам в ту пору бегало много лошадей с повозками, с телегами и с жеребятами. Попробуй запрети им ржать. А трамваи и автомобили чем хуже? Вот они и звенели и гудели, кто кого перегудит или перезвонит. Пыль над площадью — тучей!

Наверное, пешеходные дорожки через площадь еще не изобрели. А может, дорожки и были, только никто не знал, где. Мы стояли, стояли, потом мама крепко взяла наши руки и мы все бегом — за прыгающей по булыжникам телегой (колеса выше нас с сестрой), перед гудящей автомашиной, сзади автобуса.

Спотыкаясь о булыжины, мы пробежали сзади большущего серо-зеленого грузовика, подождали, пока промчатся мимо нас три желто-красных вагона, прицепленные друг за другом. В переднем вагоновожатый в фуражечке напряженно глядел вперед, не отрывая руки от звонка. Трамвай трясся и оглушительно звенел. Из его открытых окон дети и взрослые с восторгом глядели на громадную площадь, на нас с мамой. Трамвайные пассажиры, не уместившиеся внутри, гроздьями висели на распахнутых дверях, держась за поручни и друг за друга.

— Никогда так не делайте! — кричит мама, наклоняясь, чтобы мы расслышали.

— И так тоже никогда не делайте! — еще громче кричит она, указывая на мальчишку, весело махавшего нам.

Мальчишка ехал у трамвая на хвосте, там была такая штуковина, железная, что ли. На ней всегда бесплатно ездили мальчишки, куда и сколько хотели, называлась она — «колбаса». Новые усовершенствованные трамваи были без колбасы, и мы сердились на взрослых, что они не подумали о мальчишках, и лишили их такого вида транспорта.

Мы с мамой бегом пересекли трамвайные рельсы, пока они были свободны, и остановились перед вторым таким же потоком, летящим в обратную сторону. И вдруг — чудо! Мостовая свободна, совсем близко светлый тротуар и высокие желтые дома, неподвижные, даже на вид теплые от солнца, смотрят на нас добрыми окнами.

Я выдернула свою руку из маминой и — перед потоком — к спасительному тротуару, к огромным спокойным домам, которые смотрят на нас добрыми окнами. Водители, шоферы и кучеры, наверное, глазом не успели мигнуть, понять, что это такое синее, мелкое мелькнуло перед ними, а я уже на тротуаре, в полной безопасности, смотрю, как сквозь бегущие лошадиные ноги, в просветах между колесами машин, мелькают мама и Наташа с застывшими от ужаса лицами.

Пытаясь не терять их из виду, я пячусь и пячусь к стене дома, желтой, теплой от солнца. Ветер рвет на мне синюю матроску, пронизывает насквозь кофточку, сорочку, юбку.

Я пячусь и пячусь, чтобы прижаться к теплой стене. И вдруг лечу неведомо куда. Лечу, лечу и опускаюсь на что-то белое, мягкое. И вижу совсем рядом уши. Сижу на чем-то и смотрю, как эти уши краснеют. Потом вижу черные кудрявые волосы, чей-то затылок. Я сижу на плечах у кого-то в белом, держусь за его шею. Молча начинаю потихоньку спускаться с чьей-то белой спины. Сандалии забрались в чей-то карман. Кто-то — и тоже молча — достает мою ногу из кармана, тихо помогает соскользнуть по собственной спине вниз на покатую шероховатую доску. Доска спускается глубже, глубже, и зеленые шары медленно катятся по этой доске, скрываются в черном отверстии.

Я держусь за край потрепанной штанины. Мимо большого рыжего башмака катятся и катятся вниз зеленые капустные кочаны. Мы неподвижно и молча приходим в себя. Наверное, дяденьке не каждый день сваливаются с неба на голову девочки в синих матросках.

Вдруг становится темней. В голубом светлом проеме на фоне бегущих облаков узнаю два лица — Наташино и мамино. Милые, теплые, родные лица. Я протягиваю к ним руки. Наташа протянула ко мне свои. Но темная мокрая кирпичная стена была слишком высока. И тогда красный дяденька вытер о белый халат свои большие красные ладони в темных трещинах, поднял меня, поставил на широкую доску и осторожно переправил наверх.

И пока мама говорила всякие благодарные слова красному дяденьке, мы с Наташей молча отошли и прислонились к теплой стене дома, в котором был подвал для хранения овощей.

Когда мы были дома одни, Матрешенька занималась хозяйством: мыла, стряпала, убиралась, а мы сидели за каким-нибудь столом: большим обеденным в столовой, письменным папиным в кабинете, или за нашим столом в детской, в зависимости от того, какой стол был уже убран и в какой комнате было вымыто, и рисовали.