Друзья
Шрифт:
— Да.
— Она что-нибудь сказала?
Я не ответил. Дед поднял голову и пристально на меня посмотрел.
— Она все забыла.
— Вот как.
— Она потеряла память. Она думает, что ее муж погиб на войне.
Дед вдруг тихонько засмеялся.
— Так ведь… так оно и есть. Все равно что умер.
— Нет, не все равно.
Стрекот цикад засасывал нас, как огромная звуковая воронка.
Цир-цир-цир… цир-цир… Цир-цир-цир… цир-цир… Цир-цир-цир… цир-цир…
Это многоголосое, многослойное пение забивало уши. Я сам не узнавал своего голоса.
— Она думает, что он герой… что муж ее погиб как герой. Она рассказала мне, что он привязал к себе бомбу, пошел в самую гущу вражеского войска и взорвал себя. Она очень подробно мне все рассказала, так подробно, что даже не верится, что все это неправда.
— Это не называется неправдой, — вдруг влез в разговор Кавабэ.
— Да, это не неправда… — Дед лег на спину. Потом спросил задумчиво: — А далеко это место… куда вы ездили?
— Неблизко.
Он полежал еще немного на спине, потом перевернулся на бок и буркнул:
— А вообще, не лезьте, если вас не просят. — После этих слов он повернулся к нам спиной.
— Простите, можно зайти? — послышался из сада неуверенный голос.
Выглянув с веранды, мы увидели старушку из лавки семян. Она стояла у входной двери.
— Мальчишечки, дорогие, и вы здесь? — Она пошла по двору в сторону веранды.
Сегодня на ней было надето кимоно, а над головой она держала белый матерчатый зонтик от солнца. Круглый зонтик сиял под солнечными лучами, и казалось, что над головой у бабушки вынули кусочек неба и оттуда льется ослепительное сияние. Как будто вход в потусторонний мир.
Старушка сложила зонтик.
— Вы меня извините за вчерашнее, — она вежливо поклонилась.
— Я… после того как вы ушли… — она посмотрела на нас, — у меня не получилось так, как вы хотели…
Мы в один голос начали извиняться внезапно охрипшими голосами.
— Да что вы, что вы. Это вы меня простите, — и старушка снова поклонилась.
— Мне очень жаль, что мы вас поставили в такое неловкое положение. — Дед вышел на веранду и пригласил старушку зайти и сесть за стол. Было видно, что он нервничает.
Старушка положила на стол перед собой аккуратный сверток. Развязала концы нежно-розового платка — внутри оказалась бамбуковая корзинка, полная ярко-красных ягод.
— Шелковица? Откуда?
— Родственники из деревни прислали. Извините, что я так мало принесла, — и она смущенно улыбнулась.
Меня отправили на кухню мыть ягоды. Я набрал целую миску воды, растворил в ней щепотку соли и тщательно вымыл каждую ягодку. Это нас дед научил, что, когда моешь фрукты, надо добавлять соль. Когда на них падал солнечный блик, красные ягоды переливались в воде таинственным светом, как россыпь рубинов. Я слил воду, аккуратно переложил шелковицу обратно в корзинку и поспешил на веранду.
— Какая сладкая!
— Ой, кисленькая!
— Вкуснятина!
Наши возгласы прозвучали нестройным хором.
— Лучшее лакомство для медведя, — дед с удовольствием закинул в рот большую ягоду. Настроение у него явно улучшилось.
— Медведя?
— Медведи обожают
Шелковица лопается во рту. Сначала кислая-кислая, потом сладкая-сладкая. «Вот если забраться в самую гущу леса, где не ступала нога человека, и собрать с древесных листьев самые крупные росинки, то, наверное, они будут такого же вкуса», — подумал я.
— Есть еще дикий виноград, — сказала бабушка.
— Ага. Есть и виноград, — вид у деда при этом был такой, как будто он совсем не прочь прямо сейчас превратиться в медведя.
— Райские яблочки.
— Точно! — дед прищурился как кот, наевшийся травки-котовника.
— Тисовые ягоды.
Дед ничего не ответил, только вздохнул блаженно.
— Теперь и ягод стало меньше. И уже почти не осталось мест, где можно их собирать.
Старушка смешно держит губы трубочкой, будто пьет нектар. Как птичка.
— А вы откуда? Где родились?
— На Хоккайдо. Из поселка Айбецу.
— Вот как. А я из Тома, слышали?
Старушка удивленно глядит на деда.
— Получается, мы земляки, — она улыбается. Как две капли воды похожа на Яёи Коко!
— А я на самом-то деле вчера так и подумал, что, наверное, мы с вами земляки.
— Да?
— Люди с Хоккайдо, они… они другие. Разве не так? — он кивнул, будто вел разговор сам с собой. — Вот и мама моя тоже была такая. Работала очень много.
— Ну надо же! — Кавабэ уставился на деда. — У вас тоже, значит, была мама!
Эта мысль поразила его до глубины души.
— Ну понятно, была.
— Да-да, в моей семье тоже все работали много и хорошо. Любили работать, — сказала старушка и смущенно засмеялась.
А потом они принялись вспоминать и рассказывать друг другу о том, как ходили в школу на лыжах, которые надо было надевать на резиновые сапоги; и о том, что дедов папа был железнодорожным инженером; и о том, в каких местах — а это были сплошь секретные, потаенные места — рос самый вкусный дикий виноград; и о том, как однажды мама засолила целый кувшин икры; о том, как летом дети купались в реке; о том, что вода в реке была холоднющей; о том, как прямо на глазах старушки, когда она была маленькой девочкой, поймали опасного преступника, сбежавшего из тюрьмы в Абасири; о том, как всей семьей вялили селедку; о том, как вкусно было есть на обед острый перец в маринаде из соевого соуса с рисовым солодом; о том, что старушка в детстве терпеть не могла молоки; и о том, как каждый раз ее сердце сжималось от грусти, когда она слышала по ночам вой лисицы, спустившейся с высоких гор; о том, как летом вдруг расцветали разом все цветы; о том, какие роскошные клубы пара шли зимой от лошадей, везущих повозки, груженные бревнами; и о том, как чистили печки-буржуйки; и о том, как ели замороженное молоко, посыпая его сверху сахаром, так что он скрипел на зубах; о том, как строили зимой снежную горку и соревновались, кто дальше съедет с нее на лыжах…