Дуэли и дуэлянты: Панорама столичной жизни

Гордин Яков Аркадьевич

Генерал Красинский, возмущенный этими неприличными выражениями, арестовал капитана Виличко, присудив его к домашнему аресту. Лишь только разнеслась об этом весть, как многие офицеры собрались к своему „защитнику“, как они называли Виличко, и тут они дали друг другу слово умереть за родину и за товарища, если с ними не переменят обращения.

В течение трех дней лишили себя жизни два брата Трембинские, Герман и Бржезинский. За ними последовал Виличко, написавший предварительно великому князю и генералу Красинскому. Я читал копии с обоих писем, но не могу вполне ручаться, что они были доставлены (kann aber nicht dafur burgen, das sie nicht waren), хотя последствия доказали все их значение.

Письмо, написанное к великому князю, было

приблизительно следующего содержания: „Если бы я последовал первому внушению моего чувства, то я сошел бы в могилу не один. Но так как ни один поляк не запятнал еще себя преступлением против членов семейства своего монарха, то я оставил эту мысль, чтобы не сделать родину мою еще несчастнее. Я считаю долгом предупредить вас, чтобы вы не доводили моих соотечественников до отчаяния, которое легко может довести кого-либо из них до преступления, от коего я отказался по зрелом обсуждении. Всякий поляк дорожит честью более жизни и не переносит оскорбления ее. Несколько товарищей уже лишили себя жизни; я следую за ними и уверяю вас, что многие еще последуют моему примеру. Разрешите перевезти мое тело в именье генерала Красинского, который не откажет мне в месте для погребения“. Почти такого же содержания было и письмо к генералу Красинскому, лишь с некоторыми дополнениями, касающимися семейных обстоятельств. По приказанию генерала Красинского, тело капитана Виличко было набальзамировано и отвезено в его поместье. После него застрелились еще два офицера.

Эти самоубийства, следовавшие одно за другим, чрезвычайно встревожили великого князя. Он навел точные справки и тогда узнал, наконец, настоящую причину, которую он едва ли подозревал. Желая успокоить встревоженные умы, он поручил своему генерал-адъютанту, генералу Тулинскому, извиниться в присутствии всего полка в его опрометчивости перед теми двумя офицерами, которые должны были встать под ружье. Когда он спросил их, довольны ли они этим, то один из них, по фамилии Шуцкий (Szucki), отвечал, что это теперь дело общества офицеров, а не их. Тогда генерал обратился к обществу офицеров, которые, разумеется, были успокоены этим и единогласно согласились считать этот факт несовершившимся. Затем генерал Тулинский обратился снова к Шуцкому с вопросом, удовлетворен ли он теперь? „Нет! — отвечал тот, — Общество офицеров, разумеется, должно быть удовлетворено объяснением великого князя, так как он своим заявлением смывает оскорбление, нанесенное им офицерскому званию. Но для моей личной чести этого мало и я прошу для себя лично удовлетворения“. Взволнованный генерал вскричал: „Уж не хотите ли вы выйти на поединок с великим князем?“ — „Да, разумеется“, — отвечал Шуцкий. — „Вы арестованы, — сказал генерал, — господин адъютант, примите от него шпагу, он подвергается домашнему аресту“.

Великий князь Николай

Литография. 1820-е гг.

„Итак, и мой час настал и я последую за моими честными товарищами, но, к сожалению, умру неудовлетворенным“, — сказал Шуцкий. Когда он был уведен, офицеры обступили генерала Тулинского, говоря, что, по их мнению, генерал или не понял великого князя, или зашел слишком далеко в своем поручении, задав капитану Шуцкому такие вопросы, которые весьма естественно вызвали с его стороны подобные ответы.

Чтобы предотвратить самоубийство со стороны Шуцкого, к нему был приставлен офицер. В великий четверг (по старому стилю) офицер этот на минуту задремал. Шуцкий воспользовался этим и, сняв с себя галстух, повесился на нем. Шум, произведенный им, разбудил офицера, который позвал на помощь, освободил его от петли и, по приказанию полкового командира, препроводил его на гауптвахту.

Получив это известие, великий князь, в сопровождении генерала Куруты, поспешил на гауптвахту,

приказал позвать всех офицеров 3-го полка и обратился к Шуцкому со следующими словами:

„Вы объявили, что желаете стреляться со мною; генерал Тулинский арестовал вас, исполнив тем самым мое поручение совершенно иначе, чем я того желал. Я явился сюда с тем, чтобы исполнить ваше желание; смотрите на меня не как на брата вашего монарха и генерала, а как на товарища, который очень сожалеет, что оскорбил такого хорошего офицера. Все мои дела приведены в порядок и генералу Куруте поручено на случай моей смерти распорядиться всем тем, что я желал бы еще устроить“.

Шуцкий, тронутый снисхождением великого князя, стал уверять его, что он теперь более нежели удовлетворен и что милость, оказанная ему великим князем, составляет для него полное удовлетворение. Но так как великий князь непременно хотел поединка, то против этого восстали, наконец, сам Шуцкий и все офицеры.

„Ну, если вы этим удовлетворены, то обнимите же меня, — сказал великий князь, — и докажите тем, что вы мне друг; только обнимимтесь по русскому обычаю, поцеловавшись в губы“. Что и было исполнено. „Но в доказательство того, что вы мой друг, вы должны не оставлять службы, чтобы я имел случай доказать вам мое расположение“.

„Я не могу этого обещать, — сказал Шуцкий, — ибо семейные обстоятельства вынуждают меня выйти в отставку; но я прослужу еще год, чтобы доказать вашему высочеству, что я не имею никаких задних мыслей“.

Не довольствуясь удовлетворением, данным им в присутствии всех офицеров, великий князь явился на следующий день на полковой смотр, еще раз попросил у Щуцкого извинения и обнял его перед всем полком. <…>

Своим поступком с капитаном Шуцким великий князь заслужил в высшей степени любовь всех поляков. Между ними восстановилось совершенное спокойствие и всякий старается доказать чем-нибудь великому князю свою преданность. В то время, как я уехал, генерал Тулинский утратил уже свое значение, чем поляки, по-видимому, были весьма довольны».

Очевидно, дуэлянт Пушкин, приветствуя в декабре 1825 года в письме к Катенину вступление на престол Константина I, имел в виду и эти черты мировосприятия нового императора — «в нем очень много романтизма».

Когда же героем подобных ситуаций становился великий князь Николай Павлович, дело оборачивалось совершенно по-иному.

В двадцать втором году, когда гвардейские полки стояли в Вильно, великий князь на смотре лейб-егерского полка грубо оскорбил капитана Норова. «Я вас в бараний рог согну!» — кричал не нюхавший пороха солдафон боевому офицеру, кавалеру многих наград за храбрость, тяжело раненному во время заграничного похода. Но дальше произошло нечто, великим князем не предвиденное. 3 марта 1822 года он в растерянности писал генералу Паскевичу: «…гг. офицеры почти все собрались поутру к Толмачеву (командир батальона. — Я. Г.)с требованием, чтобы я отдал сатисфакцию Норову». Хотя Николай и называет далее поступок офицеров «грубой глупостью», но ясно было, что он попал в крайне неприятное положение и не знает, как из него выйти без ущерба для репутации.

Такого выхода не нашли ни великий князь, ни Паскевич. Прибегли к простому способу — репрессиям. Поскольку офицеры полка в знак протеста решили выйти в отставку, то командование выделило «зачинщиков» и наказало их дисциплинарными переводами в армию и увольнениями.

В отличие от Константина Николай — с его принципиально деспотическим мировосприятием — остро понимал политический смысл дуэли. Не последнюю роль тут сыграл его позор двадцать второго года. И когда, уже будучи императором, он декларировал: «Я ненавижу дуэли; это варварство; на мой взгляд, в них нет ничего рыцарского», то это, помимо всего прочего, был запоздалый ответ на требование лейб-егерских офицеров, на вызов капитана Норова. И осуждение в 1826 году Норова, члена тайного общества, но давно отошедшего от активной деятельности, тоже было ответом…