Духовная прародина славян
Шрифт:
Тем не менее временная приуроченность как венчания Ивана и Марьи, так и убийства братом сестры в более поздних вариантах развития данного сюжета подчеркивает их непосредственную связь с дневным светилом. Наконец, сама календарная приуроченность исполнения песен об инцесте именно к моменту летнего солнцестояния опять-таки наводит на мысль о некой связи этих персонажей купальских песен с божественным прародителем славян. Весьма показательно, что эта приуроченность не ограничивается восточнославянским ареалом. Как отмечает Т.А. Агапкина, песню о Бабе Марте и ее братьях в Сербии девушки пели в ночь на Иванов день, что вновь указывает на календарную приуроченность к летнему солнцестоянию исполнения песен об инцесте. Аналогичным образом и словенцы исполняли баллады об инцесте именно в Иванов день. Таким образом, мы видим, что после возникновения у наших предков мифа о своем происхождении от Дажьбога гораздо более древний «растительный» миф о происхождении человечества оказался включенным в контекст нового солнечного мифа, а его главные персонажи приобрели солярные черты.
Немалый интерес представляет и имя пытавшейся соблазнить брата сестры в большинстве восточнославянских купальских песен— Марья. Многие исследователи, в том числе и В.В. Иванов и В.Н. Топоров, видят в нем намек на связь носившего его персонажа с водой и смертью: «Поэтому можно предположить, что в Марье русских и других славянских купальских песен отражен прототип, связанный со смертью (и водой-морем) и выраженный соответствующей формой (тег-, тог-), а в Иване — прототип близнеца, связанного с жизнью и огнем» [581] . Поскольку, как подчеркивал еще А.Н. Афанасьев, в русских сказках встречается персонаж Марья-Моревна, т. е. дочь моря, соотношение сестры с водной стихией выглядит весьма правдоподобно. Как было показано во второй части данного исследования, ассоциация между водой и женским началом весьма архаична и восходит к эпохе матриархата. О весьма ранней связи Марьи с водной стихией говорят и индоевропейские параллели, поскольку в Индии сестра Ямы Ями стала впоследствии почитаться в качестве богини священной реки Ямуны (современная р. Джамна). Не является странным и ее связь со смертью, что подтверждается как этимологическими параллелями (лат. mors — «смерть», русск. смерть, умереть, мор, морить и т. п.), так и тем соображением, что в славянской традиции, особенно на заключительном этапе развития интересующего нас мифа, в от отличии от индийской, первым умершим становится не брат, а сестра. Подтверждает подобное
581
581 Иванов В.В., Топоров В.Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974, с. 230
582
582 Соколова В.К. Весенне-летние обряды… М., 1979, с. 231.
583
583 Там же, с. 244.
Однако вода и смерть были не единственными ассоциациями, которые порождало имя сестры в купальских песнях. С не меньшим основанием Марью можно соотнести с марой или морой, которая в западнославянской и южнославянской мифологии (серб, мора, морава, пол. zmora, тоrа, таrа, хорв. тоrа)является персонажем, который душит и мучит ночью спящего человека (ср. макед. мора— «кошмар, страшный сон») [584] . Так, например, в Сербии и Черногории морой назывался дух, вылетавший из ведьмы в виде мотылька и по ночам давивший людей. О том, что подобный персонаж некогда присутствовал и в восточнославянской мифологии, красноречиво говорят как з. — бел. марас аналогичным значением, так и русские кикимора или шишимора, а также известные на Руси как мары, марухи — маленькие вредоносные существа женского пола. «Очевидно, — писал еще в XIX в. А.Н. Афанасьев, — что в марах или кикиморах олицетворены души усопших («мор» — смерть, чума, «мар» — сон, «мара» — призрак, «мары» — носилки для мертвых)…» [585] О том, что данное понятие имеет не только общеславянские, но и общеиндоевропейские корни, говорят такие слова, как нем. Nachtmar, англ. night-mare, фр. cauche-mare — «кошмар, привидение», а также буддийское божество Мара, чье имя буквально означает «убивающий», «уничтожающий», которое персонифицирует зло и все то, что приводит к смерти живые существа. Лишь одержав духовную победу над Марой и его тремя дочерьми, олицетворявшими сексуальные страсти, Будда Шакьямуни смог достичь просветления, и с тех пор в буддийской традиции данный персонаж стремится создать препятствия стремящимся к просветлению бодхисатвам. Хотя в народной мифологии Мара считается реально существующим божеством, в философском буддизме он рассматривается как отражение негативных сторон человеческой психики [586] . Следует отметить, что в древнерусском языке слово мара означало «потерю сознания» и в ряде случаев также использовалось в контексте сексуальных желаний: «Напущеная мара пьрвозданому прообразующи похотнье любвъное моужа, егда въжядаеть на чада и обоумаряеть чадородьными раслабляемъ» [587] . Как отмечает В.И. Даль, еще в XIX в. слово мара в русском языке значило «блазнь, морок, морока, наваждение, обаяние; греза, мечта; призрак, привидение, обман чувств и самый призрак» [588] , а в отдельных диалектах обозначал «домового». Сходные явления это слово выражало и в других славянских языках: укр. мара — «призрак, привидение», словен. maren — «ничтожный, тщетный», чеш. mariti — «губить, тратить, расстраивать, разбивать (надежды)», польск. mare «сновидение, призрак», marny «бренный, напрасный».
584
584 Левкиевская Е.Е. Змора // Славянские древности. Т. 2. М., 1999, с. 341.
585
585 Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения… Т. 2. М., 1868, с. 103.
586
586 Мялль Л.Э. Мара // Мифы народов мира. Т. 2. М., 1991, с. 109–110.
587
587 Срезневский ИИ. Словарь древнерусского языка. Т. 2, ч. 1. М., 1989, с. 112.
588
588 Даль В.Н Толковый словарь… Т. 2. М., 1955, с. 298.
О том, что славянская мара вполне могла быть не только вредоносным мифологическим существом женского пола, но и, наподобие буддийского Мары, персонификацией отдельных проявлений человеческой психики, свидетельствует не только слово кошмар как обозначение охватившего человека ужаса, но и приводимый А.Н. Афанасьевым один чрезвычайно показательный образец южнославянского фольклора: «По сербскому преданию, мора сама превращается и конем, и длакой (шерстью, клоком волос)… мучила мора человека, не давала ему заснуть спокойно, и вот решился он уйти из дома, взял своего белого коня и поехал по свету; но где ни странствовал — мора всюду за ним следовала. Раз остановился он на ночлег; ночью хозяин дома услыхал, что гость стонет во сне, и, приметив, что его давит белая длака, перерезал ее ножницами. Поутру оказалось, что белый конь издох: он-то и был «мора, коjа raje притискивала» [589] . Образ коня, в который была обращена перекованная богом-кузнецом мать змеев, нам уже встречался в связанном со Сварогом змееборческом мифе. Там конь олицетворял присутствующее в человеке скотское начало, подчиненное с помощью божественного сверхсознания. Далеко не случайно, что в сербской легенде конь является дневным воплощением моры, поскольку именно днем животное подсознательное начало находится, как правило, под контролем человеческого разума. Однако ночью контроль разума ослабевает и подсознание активно вырывается наружу, подавляя человеческую личность. В силу этого следует обратить внимание на ночной образ моры в виде шерсти. Обратившись к фольклору, мы видим, что слово длака входит в название еще одного мифологического персонажа — оборотня-волкодлака, т. е. буквально обладающего волчьей шерстью. Волкодлак — это внушающий ужас зверь и человек, олицетворение того «зверочеловека» по К.Г. Юнгу, который находится в нижнем архитектоническом пределе структуры человеческой психики, где господствуют подлинно животные инстинкты. Неудивительно, что именно ночью они стремятся вырваться на поверхность сознания, мучая и подавляя человеческую личность. К выводу в первую очередь о психологической природе данного понятия совершенно независимо пришла и Е.Е. Левкиевская: «Лексемы с корнем таг- часто обозначают не персонифицированное мифологическое существо, а нечто странное и непонятное, то, что мерещится, кажется, является в сновидениях, помрачениях ума, забытьи и других измененных состояниях сознания. Отсюда о. — слав, тага «призрак, привидение, наваждение, обман чувств, морок», эти же значения имеют др. — русск. мара,рус. мара, ср. «Ходит, як мара», смол., укр. мара, бел. мара, словац. mara, пол. mara, словин. mara, а также: болг. марава«кошмар», марой, марок«призрак, привидение» и др. Наиболее близка к общему значению «призрак, привидение» семантика лексемы марав украинском языке, где она обозначает слабо персонифицированное существо, которое невидимой пеленой покрывает людям глаза, затемняет их рассудок, чтобы сбить с дороги и завести в опасное место. Ср. украинское выражение «Блудить, як якась мара», русское выражение «Мара водит кого» — о необычном поведении кого-либо» [590] .
589
589 Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения… Т. 2. М., 1868, с. 104.
590
590 Левкиевская Е.Е. Мара // Славянские древности. Т. 3. М., 2000, с. 178.
Казалось бы, к дневному светилу эта область темных инстинктов не должна иметь никакого отношения, однако данные языкознания убеждают нас в обратном. Как отмечает М. Фасмер, русское слово мар одновременно означает «солнечный зной, сухую серую мглу» и «сон» (ср. приводимые В.И. Далем выражения «меня марит», «размарило меня совсем» т. е. клонит ко сну, отуманивает, одуряет, я раскис и дремлю наяву), марит — «(солнце) печет, особенно при туманном, душном воздухе» («землю вымарило», иссушило, марный день, марное лето, знойное, которое марит, томит; марливое, марчивое солнце, когда оно марит и человек и вся природа изнемогает под его знойными лучами — В.И. Даль), марь — «туман, возрастающий зной», марный — «знойный, теплый, мутный». Этим понятием родственно русск. мора — «темнота, туман», с.-х. о-мара — «духота», в. — луж. womara — «полусон, обморок», русск. мрею — «отсвечиваю», греч. — «сверкаю», — «блеск, сверкание», — «блистать, сверкать, гореть как жар», — Сириус, др. — инд. maricis, marici — «луч», maricika — «мираж» [591] . Окончательно рассеивает все сомнения по поводу того, могла ли соотносящаяся с темной стороной человеческой психики и разнообразных явлений физического мира Марья быть дочерью бога солнца Дажьбога примечательный оборот «Слова о полку Игореве». Его автор, описывая негативные предзнаменования, предупреждавшие князя о гибельном окончании предпринятого им похода, особо выделяет тот знак, который посылало Игорю небесное светило: «Солнце ему тьмою путь заступаше..» [592] — «Солнце ему тьмою путь заступало…» Как видим, солнце, этот главный источник света в окружающем нас мире, в случае необходимости могло использовать тьму для предупреждения впавшего в омрачение своего далекого потомка. Таким образом, в рамках первой человеческой пары брат Иван символизировал собой свет и огонь, а его сестра Марья — тень, которая, в частности, могла быть порождена и слишком ярким светом, и различные негативные состояния вплоть до сна и смерти. В результате при рассмотрении эволюции «растительного» мифа о происхождении человека мы имеем наделенных солярными чертами брата и сестру, которая символизирует собой некую затемненность.
591
591
592
592 Повести Древней Руси. Л., 1983. с. 380.
В том, что мара вполне могла быть персонифицирована в качестве Марьи купальских песен, вплоть до восприятия сестры в качестве ведьмы и олицетворения смерти, нас убеждают дальнейшие вариации первого понятия у различных славянских народов: «В карпато-украинской традиции и у украинцев юга России словом мараможет называться ведьма, которая способна на расстоянии отнимать молоко у коров… В гуцульской мифологии мара— ходячий покойник, дух убитого человека, который не имел причастия и похорон, поэтому после смерти он бродит по земле и является людям. Мара — наполовину человек, наполовину нечистая сила. (…) Известны в. — луж. тага«богиня болезни и смерти», рус. мара«злое существо, воплощающее смерть», тага«тень, душа мертвеца» (белорусы над Двиной), ср. чеш. Магепа «богиня смерти»» [593] . Подобная оппозиция, как показывают данные сравнительного языкознания, зарождается еще в период индоевропейской общности: «Согласно мифопоэтической традиции, женщина символизировала тьму, а мужчина — свет: ср. русск. женщина< и.-e.gen(d)-, но греч. «темнота»; др. — анг. ides «женщина», но др. — инд. andh- «темнота»; лат. femina «женщина», но русск. темный; тох. A kuli «женщина», но нем. hullen «закутывать, обволакивать»; нем. Weib «женщина» < dueb-, но др. — ирл. dub «темный»; лат. mulier «женщина», но и.-е. mel-«темный» (ср. латыш, melnas «черный»); и.-е. sor- «женщина», но и.-е. suer-, ser-, ker-, kor- «темный» (< «мокрый»); латыш, sieva «женщина», но др. — инд. syu-va «темный, черный»; и.-е. ues- «темный» (< «сырой»), но осет. woes «женщина». Ср., с другой стороны, др. — англ. helep «человек, мужчина», но нем. hell «светлый» (вторая часть этого слова соотносится с русск. диал. луд«ослепительный свет»); и.-е. bher- «светить, сиять», но алб. burre «человек, мужчина»; др. — англ. rinc «человек, мужчина», но др. — инд. rue- «светлый»; лат. homo «человек», но и.-е. skem- «свет» (ср. тох. А каш- «звук»)» [594] . Эти многочисленные примеры показывают, что противопоставление брата и сестры в связи с олицетворяемыми ими началами возникло, судя по всему, еще в индоевропейский период после патриархальной революции. Вместе с тем те же лингвистические данные говорят нам о том, что темнота с тех же времен ассоциировалась с порождающим началом: русск. темный, но тох. A tarn — «рожать»; гот. riqis — «темнота», но хет. ark coire; греч. — «темнота», но валл. cydio coire [595] . Русские слова тьма, тень родственны общеславянским терминам сень и стень, которые, в свою очередь, опять-таки подчеркивают связь тьмы и света, ср. др. — русск. сни, ст. — слав. снь, русск. сень, болг. сянка — «тень, привидение», сербохорв. cjeн — «тень», в. — луж., н. — луж. sen — «тень, мрак», польск. cien — «тень». Данное понятие, как отмечает М. Фасмер, связано с русск. сиять, лтш. sejs — «тень», гот. skeinan — «сиять, светить, блестеть», греч. —«тенистый», (Лаос — «тень», др. — инд. chaya — «тень, блеск, отражение», нов. — перс. saya — «тень, защита», др. — русск. стнь — «тень, видение», русск. стень — «тень», блр. сцень, чеш. stin — «тень» [596] . В сербской традиции вообще различалась тень-сен как двойник человеческой души (которая могла соотноситься с деревом) и тень-сенка как двойник тела и вообще всех материальных предметов в природе [597] .
593
593 Левкиевская Е.Е. Мара // Славянские древности. Т. 3. М., 2000, с. 179.
594
594 Маковский М.М. Сравнительный словарь… М., 1996, с. 147.
595
595 Там же, с. 330.
596
596 Фасмер М. Этимологический словарь… Т. 3. М., 1971, с. 602, 629, 755.
597
597 Куличик Ш., ПетровиН Я.Ж., ПаптелиН Н. Српски миталошки речник. Београд, 1970, с. 267.
Данное наблюдение вновь указывает нам на генетическое родство славянского и индийского мифов о происхождении человечества. Если в последнем Чхая-Тень оказывается матерью первого человека Ману, который в силу этого неразрывно сочетает в себе свет от своего божественного отца и тень от матери, то у славян Мара-Тень является женой первого человека, олицетворяющего собой свет и огонь. Весьма показательно, что отголосок этого представления сохранился в приводимой В.И. Далем русской пословице XIX в., где с тенью в шутку сравнивается вся женская половина человечества в ее молодом возрасте: «Девушка что тень: ты за нею, она от тебя; ты от нее, она за тобой». В обоих случаях она как мифологически, так и этимологически тесно связана с солнцем, источником света — в Индии она временная жена бога дневного светила Вивасвата, на Руси — дочь Дажьбога и жена его сына. Сочетание света и тени, навечно предопределяющее природу человеческого существа, есть чрезвычайно емкий и многоуровневый символ, свидетельствующий о том, как глубоко предки индийских ариев и славян познали сокровенную сущность человеческой природы как таковой. Сочетание солнца и тени может одновременно символизировать целый ряд ключевых идей, а именно присутствие божественного и небожественного начал в природе людей; силы и слабости или порчи; души и тела; реальности и иллюзии; омраченности или затемненности человеческого сознания; мужского и женского и, в качестве дальнейшего развития и переплетения некоторых из вышеперечисленных идей — сочетания в человеке солнечного божественного начала и затемняющей его человеческой самости, являющейся на самом деле иллюзией. На возможность последнего понимания нам указывает иранская мифология: там во время своей встречи с богом Ахурой Маздой ставший его пророком Заратуштра не видел собственной тени [598] . Естественно, зороастрийская религия объясняет это исключительно ярким светом, исходящим от божества, но вместе с тем, рассматривая этот пример в сопоставлении с индийской мифологией, мы видим, что у человека, полностью посвятившему себя служению божественному началу, полностью пропадает темная сторона его личности, символизируемая тенью, исчезающей в лучах божественного света.
598
598 Гаты Заратуштры. СПб., 2009, с. 23.
Некоторые из перечисленных выше идей нам встречаются у различных индоевропейских народов на достаточно ранней стадии их развития, что косвенно указывает на их возникновение еще в эпоху общности этих народов. Идея сочетания божественного и небожественного в человеческой природе возникает впоследствии в орфической религии древних греков. Согласно их мифу Дионис, сын и преемник Зевса, был растерзан титанами, которые, не остановившись на этом, съели растерзанные куски тела Диониса. «Разгневавшись на них, — продолжает изложение орфического мифа Олимпиодор, — Зевс поразил их молнией, и из копоти испарений, поднявшихся от них (которая стала материей), произошли люди… [По Платону], мы не должны выводить себя сами [из тела], поскольку тело наше дионисийское; мы часть Диониса, коль скоро мы состоим из копоти Титанов, вкусивших его плоти» [599] . Сокровенную сущность этого мифа поясняет выдающийся знаток истории и культуры своей страны Плутарх: «Миф о страстях Диониса и его расчленении, о дерзновенном покушении Титанов на него и об их наказании и испепелении молнией, после того как они вкусили мертвой плоти, в аллегорической форме говорит о новом рождении [палингенесии]. Иррациональную, неупорядоченную и склонную к насилию часть [нашего существа], поскольку она не божественного, а демонического происхождения, древние назвали Титанами; именно эта часть несет наказание и справедливое возмездие» [600] . Свет и тень, божественное и титаническое — как мы видим, различные индоевропейские народы, каждый на своем языке и с помощью присущих именно им мифологических символов стремились выразить и навечно запечатлить в памяти последующих поколений одну и ту же идею, одно и то же послание потомкам.
599
599 Фрагменты ранних греческих философов. Ч. 1. М., 1989, с. 59.
600
600 Там же, с. 58.
В более поздний период в индийском буддизме появляется образ Мары как олицетворение негативных сторон человеческой психики, а в Греции, уже в классический период, возникает и образ тени применительно к самой человеческой сущности и способу ее восприятия окружающего ее мира. Речь идет о знаменитом философском мифе про пещеру, которым Платон начинает седьмую книгу своего «Государства». Суть его заключается в следующем: подавляющее большинство людей в своем понимании сути явлений подобны находящимся в пещере узникам, которые из-за своих оков не в состоянии повернуться и могут видеть лишь заднюю стену пещеры, на которой отражаются тени людей и проносимых ими предметов, которые движутся по верхней дороге перед этой пещерой. Нарисовав подобную необычную картину, Платон закономерно приходит к выводу, что «такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов» [601] . В силу своей привычки созерцать одни только тени подобные узники сразу физически оказались бы не в состоянии воспринимать предметы в их истинном виде и не поверили бы тому, кто попытался бы им объяснить, что у них перед глазами находится не реальная, а иллюзорная картина мира. По Платону, отказ от чувственного созерцания мира вещей и поворот к умозрительному восприятию мира идей, этого подлинного бытия, согласно его философским воззрениям, — «это будет освобождением от оков, поворотом от теней к образам и свету, подъемом из подземелья к Солнцу» [602] . Таким образом, и в классической Греции тень оказывается символом иллюзорности, противостоящей и заслоняющей в человеческом сознании истинное бытие.
601
601 Платон. Филеб, Государство, Тимей, Критий. М., 1999, с. 296.
602
602 Там же, с. 316.
Однако образ тени не был отвлеченным «философским мифом» и уже присутствовал в античной культуре до Платона. Родившийся почти на век раньше его древнегреческий поэт Пиндар, рассуждая о сущности человека, в своей VIII Пифийской песне воскликнул:
Однодневки Что — мы? Что — не мы? Сон тени — Человек [603] .Точно так же и символ пещеры присутствовал в греческой философской традиции задолго до Платона. Так, например, Прокл, характеризуя воззрения части досократиков, отмечает, что древние называли космос, т. е. материальный мир, пещерой, тюрьмой и фотом. Один из них, Ферекид, ставший впоследствии учителем Пифагора, наподобие Платона связывал пещеру с состоянием человеческой души, правда, не в плане восприятия реальности, а в плане цепи перерождений: «Ферекид Сиросский говорит о «недрах», «ямах», «пещерах», «дверях» и «вратах», символизирующих рождения [= вхождения в чувственный мир] и исхождения [из него] душ… -» [604]
603
603 Пиндар. Оды // Вестник древней истории, 1973, № 4, с. 218.
604
604 Фрагменты… Ч. 1. М., 1989, с. 88.