Духовный лик Польши. Католики и католичество
Шрифт:
Оба они познакомились с нашими владыками м[итрополитом] Антонием и арх[иепископом] Анас-тасием, а после и со мною; когда я лежал ещё в болгарской больнице, они в сопровождении переводчика, о. Тышкевича, сделали мне визит. Приехали в автомо биле, одетые в форменную свою одежду: на обоих фиолетовые пояса; а на Мог Дольче и кардинальская шляпа. И привезли мне целый ящик вин (бутылок пятнадцать) и штук двадцать шоколадных плиток больших: «это для лазарета». Так я и поступил, оставив себе немного.
Разговор был бледен. Я совсем ещё ничего не понимал по-французски. И впечатление у меня осталось
Так и мы теперь. Мы ищем этого «Божьего», которое уходит из мира. И, конечно, победа будет за тем исповеданием, где пребудет в полноте благодать. Господи, помоги хранить её нам — не снаружи, а внутри. Всё прочее — призрак бессодержательный; иногда — заманчивый, приятный, обольщающий, а потом — скучный, пустой и даже горький, болезненный.
… По выходе из больницы «Франс Д'Эспере» я сделал ответный визит М-or Дольче. Дом — хороший; но такие покои и у наших архиереев бывали. Хвалиться, увы, ни тем, ни другим нельзя — простотою хижин рыбаков-ловцов.
Скоро вышел «La Grandeur» (Его Высокопреосвященство) и, так как в гостиных (их три) было очень холодно, то он провёл меня в свой кабинет. Я не особо-то рассмотрел его комнату. Увидел лишь огромный (чуть ли не в полный рост) портрет папы Бенедикта XV. Лицо папы мне и раньше совсем не нравилось. Непонятное. И ничего «Божьего» не чувствуется. А дальше — даже будто и какие-то задние мысли, но хорошо скрываемые. Ну, конечно, умный, присматривающийся, будто даже опасающийся. О. Тышкевич говорил, что, конечно, и он — добродетельный, но избрали его потому, что наступила война, поднялись крайне сложные политические вопросы; нужен был человек осторожный.
Да, и моё впечатление такое же: политик, а не вселенский святитель Божий.
Человеческое, человеческое…
Больше ничего не помню из обстановки.
М-or Дольче тут был уже запросто. Даже под носом табачок нюхательный позабыл или не успел стереть. Милый старец. Это так шло к его добродушной фигуре и настроению.
Ничего лицемерного, заднего не чувствовалось. Так не похож он был в этом отношении на своего главу, висевшего за его спиной!
И странное дело! Насколько отталкивала от сердечного сближения фигура папы, настолько, наоборот, раскрывалась душа для общения с м[онсиньором] Дольче. И мы полчаса проговорили с ним. Для меня было первое испытание объясняться, хотя и неправильно и с трудом, на французском языке. Но он, как итальянец, говорил медленно по-французски; поэтому почти
Спросил, как это русский человек сделался зверем-большевиком? Что теперь народ думает? Верю ли я в убийство царя и всей его семьи? Затем заговорили о вопросах веры.
— Нужно стремиться к единению! — говорит он.
Я согласился, но сказал, что это трудно, уж не говоря о том, что за нами стоят десять веков разделения (что даром не могло пройти), но и потому, что мы друг друга не знаем ещё.
— Вот я пожил с месяц в католическом госпитале и рад, между прочим, потому что увидел, как искренно католики веруют в Господа Иисуса Христа и в Пресвятую Богородицу…
— О-о! — прервал он меня, — у нас особенно чтут Божию Матерь.
— Я это знаю. И таинства у вас почитают. Но — главное, монсеньор, — сказал я с особенной силой и чувством, — если действительно желать соединения, то возможно оно будет лишь тогда, когда благодать Божия соединит сердца. Без этого будут лишь жалкие попытки и пустые разговоры.
— О, да! Благодать Божия! Непременно! — под хватил он, услышав так знакомое католическому уху это слово.
Мне даже грустно показалось, что он так легко схватил и высказался, вместо того, чтобы серьёзно и глубоко задуматься. Ведь дело не в словах о благодати, а в действительном присутствии её. А это — великая задача и подвиг как для отдельного человека, так, тем более, для целых Церквей. Поэтому я счёл нужным подчеркнуть свою мысль:
— Я это говорю не для поддержания начатого разговора и не для богословской отговорки, а по глубокому убеждению в истинности этого пути. Я — человек грешный; но знаю, что без благодати Духа Святаго не объединиться.
Кстати, вспоминается кондак Пятидесятницы: «егда же огненныя языки раздаяше (Духа), в соединение вся призва, и согласно славим Всесвятаго Духа». Да и тропарь то же говорит: «премудры ловцы явлей». Как? «Ниспослав им Духа Святаго».
Он снова соглашается и говорит:
— Нужно молиться о ниспослании этой благодати и любви.
Но мне показалось опять слишком просто: будто немного или сколько-то раз «помолись», и будет всё.
— Жить нужно, жить так, чтобы быть достойным благодатного просвещения.
Он и с этим соглашается. Но всё это как-то безболезненно. Будто всё это так легко, а ведь именно здесь-то и самая трудность, ибо благодать уходит от нас всё дальше и дальше.
Мы всё естественнее смотрим на дела всей жизни, а в частности — и на церковные: соединение, точно «блок партий». Или «лига наций». «Общие интересы», «борьба против общих врагов», «довольно вражды».
… А дело не так просто. Но об этом — в «Мыслях»… И уж если соединяться, то с любовью, а не со властностью.
Но как о человеке у меня осталось искренно-симпатичное впечатление о нём, как [о] милом, нелицемерном, добродушном и не очень-то волнующемся старце. Поэтому я чувствовал себя с ним весьма естественно и просто.
… Но не думаю, чтобы он был очень типичен для католиков, и особенно — для высшего клира…
Провожая меня, он сердечно просил, что если я в чём буду нуждаться, то обратился бы к нему, и он «всё возможное сделает с радостью». Я также сердечно поблагодарил его за всё.