Думать не будем пока ни о чем
Шрифт:
Но она все равно сделала.
И до того, как услышал весь тот монолог, в моей голове особо и не было вариантов разночтения. Я просил. Я несколько раз давал понять, как нельзя. Что последствия обязательно будут, и они ей не понравятся. Но она все равно сделала по-своему. А, значит, хотя бы немного, хотя бы на один процент, но должна была понимать, что, когда правда вскроется — самый первый и самый сильный удар будет именно по ней.
Но в голове, как отравленный гвоздь, торчат ее слова.
Я пытаюсь на максимум
Это же просто манипуляция, Антон.
Еще один грамотный развод.
Даже если непонятно, зачем этой «золотой девочке» сдался, по сути, простой офицер. Скорее уж, меня бы упрекнули в попытке хорошо пригреться, а не наоборот.
Я честно снова и снова вышвыриваю из памяти заплаканные и какие-то совсем не живые глаза, но, когда на светофоре промахиваюсь и пролетаю на красный, чудом разминувшись с какой-то легковушкой, в зеркале бокового вида снова зарёванное лицо Очкарика.
На женщин я не могу обижаться в принципе. Это как-то сопливо и не по-мужски.
Но злюсь на них часто, особенно когда делают то, о чем в лоб прошу: «Не надо так!»
На Очкарика даже злиться не могу.
Не получается.
Зачем ты сказала, что влюбилась? Кто тебя просил все портить, писательница? Нам же было просто хорошо вдвоем, мы же вроде вместе строили эту жизнь по заданному и понятному плану. Зачем ты вывалила на наши отношения горку кубиков своих чертовых розовых пони? Что мне теперь делать с этим зоопарком? Я не могу их под нож, понимаешь? Я не настолько…
Я резко сворачиваю в какую-то подворотню.
Стоп, Антон. Считай, что чуть не влетел под «кирпич».
Я не нянька, Очкарик, прости. И теперь уже никто из нас не узнает, готов ли был стать большим, чем почти_деловым партнером.
В голове медленно проясняется.
Нам правда нужно побыть врозь. Я не знаю, сколько. Пару дней? Пару недель?
Нужно все-таки вернуться домой и выспаться. У меня целое одинокое воскресенье сегодня, которое я мечтал провести совсем по-другому: не один, не в машине, не под дождем, который люблю.
В доме тихо. Слышу, как на втором этаже тикают часы.
Мне всегда было хорошо здесь, даже когда не было еще ничего, кроме стен и дырок под окна. Уже тогда дал себе обещание, что что бы ни случилось — это будет моя крепость, моя избушка. Через порог не попадет ничего, никакая херня.
Но что-то не так.
Я стою на пороге гостиной, смотрю на диван, телик, шкафы, полки. Все на тех же местах, ничего не изменилось, ничего не пропало, ничего не добавилось.
Наташка, которой здесь почти не было, как-то ухитрилась навезти целую кучу барахла, которое валялось на каждом шагу.
Женщина, на которой я женился, не оставила ничего.
У меня есть кольцо. Штамп в паспорте.
У меня есть жена с именем, которое подошло бы героине ее книги: Йеннифэр Воскресенская-Сталь. Но ее как будто никогда не было.
Только в ванной в держателе — розовая в белый горох зубная щетка и такого же цвета маленькое полотенце для лица. Прячу все в ящик.
Я не уверен, что хозяйка за ними вернется.
Я не уверен, что ей это нужно.
И не уверен, что что-то из двух предыдущих вариантов мне интересно.
Я никого не люблю. Запретил себе это лет сто назад. Сказал — и сделал. Когда ни по кому не болит душа и как-то плевать, рядом человек или с кем-то другим, — все просто и понятно.
Возможно, в нашей паре не только Очкарик не-здорова. Скорее всего я тоже далек от нормы.
На хуй все.
Просто еще одна ошибка.
Я сплю все воскресенье. Выпиваю лошадиную дозу снотворного и заваливаюсь в кровать. Встаю уже ночью, чтобы принять душ, что-то съесть и снова уснуть.
В понедельник еду на работу. С кислой улыбкой принимаю поздравления от коллег.
Выставляюсь паре своих приятелей, не уточняя, что я — как чертов граф де Ла Фер из «Трех мушкетеров»: не муж и не вдовец.
От «Хеннесси» немного кружится голова, но алкоголь не берет.
Домой приезжаю часа в три ночи. Мысленно ругаюсь, потому что днем тут какие-то ремонтные работы с подстанцией, выключают свет, а когда снова дают электричество — у меня в спальне включается подсветка.
В окнах второго этажа тусклый серебристый свет.
Кажется, там тонкий силуэт. Моргаю. Полоска тени за дымным облаком занавески: вскинутые руки, знакомый взмах головой.
Я не помню, чтобы давал Очкарику ключи.
Я знаю, что это просто мое не вовремя проснувшееся воображение, но все равно как-то слишком быстро иду до двери.
По ступенькам.
В комнату.
Толкаю дверь.
Никого. Только кровать, которую я оставил в полном беспорядке.
Не думать, хотел бы я, чтобы Йени каким-то образом оказалась здесь или был бы зол, что она первой нарушила наше «побыть врозь».
В телефоне от нее ни единого сообщения.
Я не понимаю, женат я или не женат.
Половина второго ночи.
Писать ей уже поздно, но… но…
«Как ты?»
Жду, что ответит сразу. Она всегда отвечает мгновенно, как будто в ее голове со странной прической и съехавшей набок заколкой есть особенный датчик, подающий сигналы только в ответ на мои звонки и сообщения.
Не отвечает.
Засыпаю около трех.
По будильнику снова подъем, на автомате.