Дунайский лоцман
Шрифт:
Долго и безуспешно искал он орудие, пока наконец, в сотый, возможно, раз обшаривая взглядом тесную каюту, он заметил у стенки что-то вроде железной полосы, она, выходя из пола и вертикально поднимаясь к потолку, вероятно, скрепляла доски обшивки. Возле пола железка прилегала к доскам неплотно, и представлялось возможным если не перерезать об нее веревку, то перетереть. Такое трудное предприятие заслуживало попытки. С большим усилием подобравшись к этому железному выступу, Сергей Ладко тотчас начал тереть об него веревку, стянувшую руки. Почти полная неподвижность, к которой его принуждали путы,
Дважды в день, в часы еды, он прерывал работу. Все один и тот же тюремщик приносил пищу, и, хотя лицо скрывалось под полотняной маской, Сергей Ладко, без сомнений, признавал его по седеющим волосам и замечательной ширине плеч. Впрочем, хоть он и не мог разглядеть лицо, общий вид человека создавал впечатление, что Ладко где-то его видел. Он не мог сказать точно, но эти могучие плечи, грубая походка, седеющие волосы под маской казались знакомыми.
Пища приносилась в определенные часы, а в другое время никто не входил в его тюрьму. Ничто не нарушало бы тишины, если бы порой он не слышал, как отворялась дверь напротив. И потом до него доносился звук двух голосов — мужского и женского. Сергей Ладко бросал работу и напрягал слух, пытаясь различить голоса, они вызывали какие-то смутные далекие воспоминания.
Пять дней прошли таким образом. Ладко уже начал спрашивать себя, достигнет ли он чего-нибудь, как однажды вечером веревка, связывавшая его кисти, внезапно лопнула.
Сергей Ладко попытался двинуть освобожденными членами. Сначала это оказалось невозможно. Остававшиеся связанными в течение долгой недели, его руки и кисти были точно парализованы. Мало-помалу способность шевелиться вернулась к ним и постепенно улучшалась. После часа усилий Ладко мог уже кое-как работать руками и развязал ноги. Он сделал первый шаг к свободе. Второй — выбраться наружу через окно, через которое он видел если не берег, скрытый темнотой, то дунайскую воду. Обстоятельства благоприятствовали. Ночь была темна. Кто поймает его в такую ночь, когда ничего не видно в десяти шагах? Впрочем, в каюту заглянут только утром. Когда заметят его исчезновение, будет уже поздно.
Серьезная трудность, более чем трудность — физическая невозможность остановила первую попытку. Достаточно просторное для гибкого, тонкого юноши, окно оказалось слишком узким, чтобы пропустить мужчину в цвете лет и наделенного такими достойными зависти плечами, как у Сергея Ладко. И он, напрасно истощив силы, должен был признать препятствие непреодолимым и, задыхаясь, упал снова на пол.
Неужели ему не суждено выйти отсюда? Он долго созерцал темный квадрат ночи в дразнящем окне, потом, решившись на новые усилия, снял одежду и яростным порывом устремился в зияющее отверстие, решив прорваться во что бы ни стало.
Текла кровь, трещали кости, но сначала одно плечо, потом рука прошли, и косяк окна уперся в его левое бедро. К несчастью, первое плечо тоже застряло, да так, что каждое новое усилие оказывалось бесполезным.
Одна часть тела освободилась и висела над рекой, а другая оставалась в плену;
Если бежать таким образом оказалось невозможно, следовало искать другие средства. Может быть, удастся вырвать один из косяков окна и расширить отверстие.
Однако для этого надо возвратиться в каюту, а Ладко понял, что и это неисполнимо. Он не мог двигаться ни вперед, ни назад и, если не позовет на помощь, неизбежно принужден будет оставаться в этой мучительной позе.
Напрасно он бился. Все было бесполезно. Он попал в ловушку.
Сергей Ладко перевел дыхание, когда неожиданный шум шагов заставил ощутить неизбывное отчаяние. Приближалась новая грозная опасность; произошло то, чего не случалось за время его пребывания в темнице: у двери остановились, шарили ключом возле замочной скважины, вставили ключ…
Движимый отчаянием, лоцман напряг мускулы в сверхчеловеческом усилии…
Тем временем ключ повернулся в замке… щелкнул пружиной… оставалось только толкнуть дверь.
Глава XII
ИМЕНЕМ ЗАКОНА
Открыв дверь, Стрига в нерешительности остановился на пороге. В каюте было совершенно темно. Он ничего не видел, кроме смутного прямоугольника окна. Где-то в углу валяется пленник, но его не различишь.
— Титча! — нетерпеливо позвал Стрига. — Свету!
Титча поспешил принести фонарь, дрожащий блик осветил каюту. Двое обежали ее быстрым взглядом, удивленно посмотрели друг на друга. Каюта оказалась пуста. На полу — обрывки веревок, порванная брошенная одежда и никаких следов пленника.
— Ты объяснишь мне… — начал Стрига.
Вместо ответа Титча бросился к окну и провел пальцем по косяку.
— Удрал, — сказал он, показывая окровавленный палец.
— Удрал! — с проклятием повторил Стрига.
— Но недавно, — продолжал Титча. — Кровь еще свежая. Впрочем, не прошло и двух часов, как я приносил ему еду.
— И ты ничего не заметил?
— Совершенно ничего. Он был связан, как сосиска.
— Дурак, — заворчал Стрига.
Титча распростер руки, ясно выразив этим жестом, что он не понимает, как произошло бегство, и что, во всяком случае, не считает себя виноватым. Стрига этим не удовлетворился.
— Да, дурак, — повторил он яростно, вырвал фонарь из рук пособника и провел расплывчатым лучом по каюте. — Надо было почаще посещать пленника и не доверять видимости… Ага! Смотри на этот кусок железа, отполированный трением. Это им он перетер веревку… Ему понадобились на это дни и дни… И ты не заметил ничего!.. Можно ли быть таким ослом!
— Когда ты кончишь? — возразил Титча, в свою очередь рассердившись. — Что я тебе, собака?… Раз уж тебе так нужен был этот Драгош, сторожил бы его сам!
— У меня хватает других обязанностей и забот, — сказал Стрига. — Но прежде всего, Драгоша ли мы тут держали?
— Так кто же это, по-твоему?
— А я знаю? Я вправе предполагать что угодно, раз ты так выполняешь поручения. Ты его узнал, когда схватил?
— Не могу поклясться, что узнал, — сознался Титча, — потому что он сидел спиной…